Конкурс красоты
Шрифт:
Им долго махали вслед. Очень долго и сильно. Пока не заболели от махания кисти рук, не стали хрустеть и ломаться кости, разрывая мясо запястий, заливая кровью песок пляжа.
— Через некоторое время остров затонул. За один день. Когда человек перестает думать, за него начинает думать природа. Стихийные бедствия — это ее наиболее внятные мысли.
— Атлантида…
— Атлантида затонула только потому, что хотела затонуть. Она стала слишком тяжела для самой себя.
— Но Центр мира — это же не остров, он среди бесконечной суши…
...Грязная вода
Все рыбы и водоплавающие выловлены, сидят на парапетах, подставив мокрые спины под слабое солнце. С длинных налипших трусов течет по граниту вода. Весна бесчинствует в городе, разгоняя грязные волны. Старлаб ходит среди рыб, потом вспоминает, что он уже птица. Поклевывает для порядка двух-трех рыб в бритые, пахнущие тиной, затылки. Рыбы молчат. Хлопают глазами. Старлабу становится жалко их. Он кладет ладонь на плечо одной из рыб. Испуганный взгляд, обкусанные губы. Салаги. Старлаб идет дальше, поправляя растрепавшиеся перья.
Снова треск. Старый корабль с мандаринами бьет о берег, оранжевая каша течет из разбитого трюма. “...И Атлантида исчезла, погрузившись в пучину. После этого море в тех местах стало вплоть до сего дня несудоходным и недоступным по причине обмеления, вызванного огромным количеством ила, который оставил после себя осевший остров”.
НС лежал на носилках, прямо на полу.
От пола несло чем-то кислым. Разлагающейся тряпкой, так моют полы женщины, которых никогда не целовали в грудь.
— Он болен?
— Нет, — сказал Платон, — он просто стал догадываться, кто он.
НС открыл глаза. Пустой пластмассовый взгляд уперся в Старлаба. Губы пошевелились:
— Итак, мы начинаем репетицию. Вы готовы, друзья мои?
— Он бредит? — Старлаб посмотрел на Платона. Но на месте Платона белела пустота. Она шла ему еще больше, чем маска. Пустота и была самой подходящей маской для философа.
— Он хочет сообщить что-то, но, пока его несли сюда, из него вытекли все слова. Чувствуешь запах? Это слова, начавшие гнить раньше тела, в котором они жили. Как позже подумает Кант, “две вещи приводят меня в восторг — звездное небо надо мной и куча говна во мне...” Бедный, он так и не понял, что это — одно и то же. Главное — самовнушение. Я как-то внушил себе, что существует мир идей. Прозрачных, вроде слизней. Ползают по тыльной стороне неба и щекочут смуглые пятки богов. Так же можно внушить себе, что ты — рыба, и станешь рыбой. Внушить себе, что ты — дождевой червь, и на следующее утро проснешься с землей под ногтями… Вот этот, лежащий... внушил себе, что у него линька. А сколько тех, кто внушил себе, что они собаки, обезьяны... Быть кем угодно, только не человеком.
— Почему?
— Потому что никто не знает, что такое человек. Сколько было попыток найти определение. Все впустую. А то, чему нет определения, — это есть ничто. Кто выдержит быть этим ничто — да еще с мнительностью, амбициями... Я тоже пытался найти определение. Нашел самое простое, самое понятное. “Существо без перьев на двух ногах”. Ты слышал, что было дальше — они подбросили мне общипанного петуха с надписью “Се платоновский человек”. Видел бы ты, что творилось в Академии! Но потом... Этот петух, которого я из жалости оставил у себя в келье, стал расти. Расти, набирать в весе. Однажды ночью он залез ко мне на лежанку и, клюнув меня в грудь, захныкал: “Ма-ма!” Через несколько дней клюв у него отвалился вообще, остался только маленький шрам на губе. Только под мышками и в паху росли перья, но я сбривал ему их... Пока он не научился делать это сам.
— А потом?
— Потом он остался в моей Академии... Ты, кстати, видел его — сегодня он дежурит. Прекрасно всех усыпляет. Просто прекрасно.
Голос Платона то пропадал, то снова возникал в ушной раковине, шурша вроде тампона, каким из нее добывают серу. Иногда начинало казаться, что звук шел из лежащего на полу НСа. Тогда Старлаб снова склонялся над ним, зажимая нос. И губы НСа шевелились:
— Репетиция — это тоже очень ответственно…
Потеряв Платона, Старлаб стал бродить по саду. Дул ветер, яблони стряхивали плоды, и они катились, исчезая.
Вот на одной поляне Старлаб увидел Тварь. На руках у нее был маленький сатиренок; она гладила его и прижимала к теплому любящему животу.
“Бывают обстоятельства, когда любовь — единственный выход”, — подумал Старлаб. И вытянул руку, чтобы потрогать ночной ветер. Но ветер, не дав себя потрогать, отдернул лиственную портьеру и открыл еще одну поляну.
На поляне стоял Платон и беседовал с призраками. Это были призраки самого Платона, только разного возраста. Старлаб подошел поближе.
“Разве не слышали? — говорил один из призраков. — Они дали ему чашу с цикутой”.
“Да... — отвечал Платон, — в демократическом городе всегда найдут какой-нибудь демократический способ уничтожить философа. Слыхал я, конечно, и про цикуту. Вопрос этот я задал не для себя: видишь того варвара, скифа, который слушает нашу беседу? Он еще не слишком хорошо знаком с нашими обычаями. Ведь в землях, откуда он родом, философов не убивают. На них просто не обращают внимания. Так за что, говоришь, осудили Сократа?”
“Ты спрашиваешь это для себя или для того скифа?”
“Видишь ли, есть вопросы, одинаково мучительные и для эллина, и для варвара. Например, гуманное и справедливое правосудие. Только варвары страдают от его нехватки, а мы, эллины, — от его избытка”.
Старлаб не стал дослушивать, и пошел прочь.
“Я думал, — услышал он вслед Платона, — что хоть он расскажет правду обо мне...”
“А зачем тебе правда? — спрашивали голоса. — Правда — самый опасный враг истины, поскольку больше всего похожа на нее. Люби истину!”
“Я всегда любил истину, но от нашей любви рождались только чудовища!”
“Тише, тише! Разбудишь учеников...”
Ветви схлестнулись за спиной Старлаба. Ему показалось, что на него смотрит Обезьяна, улыбаясь гнилым ртом. “Обезьяна! — позвал Старлаб. — Ты где?”
Земля под ногами стала мягкой, как воздух; Старлаб полетел в мокрую пустоту.
Он очнулся в пустом зале.
— Обезьяна! Тварь!
Их сиденья были пустыми. На сцене тоже было пусто, пахло реквизитной палью; пудрой, осыпавшейся десятилетиями с лживых актерских лиц.