Конкурс красоты
Шрифт:
Люстра погасла; за кулисами, очнувшись, затарахтела цикада.
Густая афинская ночь вывалилась на сцену, как туша жертвенного козла. Стукнули о доски невидимые рога, ударили связанные ноги. Сейчас его обмажут медом и подвесят за нижнюю губу — покрываться золотым нарядом из сумеречных пчел, честных тружениц Аида. Ночь, время черного жертвенного козла.
Старлаб не удивился, узнав пьесу. Это была та же драма, которую читал в телескопе Обезьяна. Которую он сам начал читать в общежитии медуз.
Выходил, раздвигая ветви ивы, дежурный философ.
Спать! Всем спать! Приближается дежурный
Он приближался, передвигая собачьими ногами по деревянной занозистой шкуре сцены. Маска с бородой. За его спиной гуськом вбегает шеренга учеников, закрыв глаза ладонями. Мы спим, мы спим, мы спим, мы спим… Убегают.
Сон наваливается на Старлаба, надавливая горячей пятерней на затылок.
“Спать! Приближается дежурный философ... О, злая, злая должность... Заставлять людей спать — в этом ли предназначение философа?”
Снова звук раздвигающихся ветвей, с них падают пушистые ночные бабочки.
Стуча котурнами, как инвалидными протезами, выходит Платон.
...Старлаб поднимает руки, потом опускает их в огромную движущуюся воду Канала. Снова поднимает и опускает.
Граждане Центра мира, разбросанные по своим кроватям и раскладушкам, потеют и шевелят губами. “Ум-па-па, ум-па-па”, звучат позывные третьей стражи, стражи красавцев. Между второй и третьей можно надолго всплыть, разгоняя вокруг себя скомканную воду, набрать полные легкие ночного тумана. И снова вниз.
Канал, как всегда, освещен. Прожектора лижут воду, прожигая до самого дна. Это — световая кулиса, чтобы не видеть стражу красавцев. Все, что можно
различить — фигуру Платона, пересекающую Канал своею бронзовой тенью. Платон навис над светящимся каналом, одной рукой опираясь на колонну, другой указывая в пустоту. Из пустоты на руку иногда опускаются птицы. Помолчав, улетают.
Надышавшись, Старлаб поднимает руки и опускает их. Тень Платона проскальзывает по телу и, скатившись с мокрых пяток, остается позади. Старлаб выбрасывает вперед ладони и погружается. Воды Канала сходятся над ним бесшумно застегнутой молнией.
— Вздремнуть? Ты хотел сказать — лечь спать, на широкое ложе, укрывшись покрывалом из тонкорунной козьей шерсти и приняв глоток фалернского вина, разбавленного влагой источника, что отсюда в трех стадиях и двух плетрах?
— Да-да, вот именно: в двух плетрах!
— Что-то не хочется.
Дежурный философ стоит перед Платоном. В прорезях маски поблескивают глаза. Мохнатые пальцы мнут тогу.
— Но... учитель, вы же сами изволили сочинить правило, что, едва звезда Большой медведицы склонится к Волопасу, всем академикам следует погрузиться в сон...
Платон молчит. Потом медленно отвечает:
— Правило, мой милый, изобретают не для того, чтобы ему следовать, а чтобы наказывать тех, кто его нарушает... Кстати, все ли в Академии спокойно? Прошлый раз ты мне докладывал, что видел каких-то призраков.
— После чего, согласно вашему распоряжению, среди дежурных философов была проведена сократическая беседа. В ходе беседы было выяснено, что призраки засылаются, скорее всего, враждебной нам школой Диогена с целью доказать материальность наших представлений. В ответ на это мы...
— Достаточно. А кто нацарапал на портике: Платон мне друг, но истина... мм-м...
— ...подруга?
— Нет, как-то по-другому... А, вот: но истина — дороже. Дознались?
— Согласно распоряжению, среди философов была проведена сократическая...
— Короче!
— Это Аристотель... так неграмотно пишет только он. Провинциал!
— Аристотель? Ну, ступай. Свободен.
— О, Учитель... Но, может, кто-то еще только притворно закрыл свои глаза, и...
— Глаза, закрытые притворством, ценнее закрытых сном. Притворство свидетельствует о сознательном повиновении, а не просто — о сонливости. Ступай. Ступай.
Дежурный философ приседает, как будто собирается снести яйцо почтения и страха, и удаляется:
— О, мудрый Учитель! Спа-ать! Всем спать...
Уходит.
Платон молчит. За плотно сжатыми губами зреет монолог.
— А еще говорят, от дурака в философии никакой пользы. Нет, самой-то философии пользы от него и нет; а ты вот создай философскую школу, заведи последователей, тут-то и посмотрим, как ты без дурака обойдешься. Съедят. Лучшие же из лучших тебя возьмут и — ам! “Платон мне друг, но истина — дороже”! А твой дурак им на это выйдет и скажет: “А мне Платон — не друг: божественный Учитель; и истина мне не дороже — вот она у меня вся в кармане, на табличках, на восковых — записана со слов Учителя; и если завтра Он объявит, что истину нашел другую, то я изготовлю новые таблички — воска и дерева в Греции хватит!”
Молчит.
— Что-то я заболтался... Старлаб!
Прислушивается.
— Старлаб! Старлаб, житель Скифии!
Старлаб осторожно раздвигает колючие ветви. Одна ветка все же вырывается. Чиркнув по лицу, уносится в темноту.
— Божественный Платон, мне кажется, я не совсем понял твою последнюю мысль о дураках.
— Твой ум слишком изощрен, милый Старлаб, чтобы понимать подобные мысли. Не обижайся. Эту черту я часто замечал среди варваров. Они либо непроходимо тупы, либо уж взлетают на такие умственные высоты, куда ни один наш Икар со своими восковыми… восковыми табличками не залетал. И прошу, не называй меня “божественным Платоном”. Платон я — днем, для учеников, посетителей, завистников... Платон... “Широкий”... Не могу вспомнить, кто первый дал мне эту кличку, найдя меня “широким”... Кажется, мой школьный учитель грамматики — ему казалось, что у меня широкий зад. Потом, когда я сделался главным философом Эллады, стали говорить, что “широким” я был назван за широкий лоб или даже широту слога. Говорили что-то еще... Хотя мой зад, клянусь музами, не сделался от этого ни на йоту уже. Но ты, ты называй меня просто Академиком.
— Академиком?
— Да, Старлаб... Старлаб... А вот тебе бы пошло какое-нибудь греческое имя. Вы, скифы, любите греческие имена, это что-то вроде пересадки греческого мозга в ваши свежие, продутые северным ветром, головы. Александр, Агафангел... Да, зови меня лучше Академиком. Я всего лишь скромный академик, жрец капризного божества, Академии. Раб своей школы, чистильщик клоак своей собственной философии.
— Так о ком же мне предстоит поведать: о божественном Платоне или о чистильщике клоак?