Контакт первой степени тяжести
Шрифт:
– А в Штатах, ну, в Европе – иначе, что ли?
– То же самое! – махнул Борис рукой. – Повсюду козлы наверху сидят. Тупая, но хитрая и жадная сволочь. Но там хоть что-то, что-то! А у нас – полный ноль, зеро. Ни на фиг никому не нужно. Таков менталитет. Да и мы с тобой, Коля, сцепщики со станции Буй. Россия – страна Буев и Буевых сцепщиков.
– Ну, почему? Не так уж... Почему же?
– Да потому что вот сейчас в Москву вернемся и пойдет: звонки, контракты, протоколы о намерениях, закупочные комиссии, протеже, друзья, дела, придурки, бляди, комитеты, отпускные цены, прямой канал на замминистра, банкеты, фуршеты, педерасты, отзывы в прессе, херня с утра и до ночи, и этот, блядь,
– Все так... Это верно!
– А чудо, таинство – нет, не-ет! Не про нас. Нам же что нужно срочно, сейчас? Белил, блядь, цинковых достать по брежневской цене – вот это дело! Это – да!
– Да что ты вскипятился?
– Жизни жалко. Жизнь в дерьмо уходит, в дрянь. Вот вспомни: были мы на первом курсе – денег нету: эх, хоть бы в школу наняться бы, оформить к новогодней елке! Второй там, третий курс, опять нет денег, выше поднимай – какой-нибудь интерьер столовой в детсаду быстрей намазать: все же заработок! Свободы? Да ни вправо, ни влево! Зашибить копейку – одно на уме. А чтобы зашибить, следует подняться. Хоть на ступенечку. В обойму, к должности прилипнуть, втереться в комиссию какую ни-то, в комитет – еще слаще... А в Англию-то, помнишь как? Я первый раз летел в загранку, а ты уж тогда летел раз шестой, поди...
– Я – третий, – уточнил Белов.
– Да я тогда сознание чуть не терял. В аэропорту – от собственной значимости. Вспомнить страшно – как это было все давно, глупо! Да и бездарно. Зачем было нужно так переживать: тревоги, выпустят – не выпустят, шекспировские страсти? Ведь этот сцепщик может нашу жизнь прочесть как книгу, пролистать, запить и выйти... Как просто! Да и книги эти, книги судеб, смешные, наверно – уссаться! Я сам, бывает, когда занесет случайно на кладбище...
– А может быть – нет? Может быть, он не может пролистать нашу жизнь? Или не захочет?
– Да, именно! Ну, на хрен наша жизнь кому нужна? Мне самому ее листать удовольствия ни малейшего не доставляет. Помнишь, пушкинское: «И с отвращением читаю жизнь мою, Я трепещу и проклинаю...». Я его понимаю: поганейшую жизнь прожил, если в глубь смотреть. Наплодил спиногрызов, долгов наделал, обидел пол-Питера, с царем разругался, декабристам – пламенный привет! – а ведь друзья были...
– Как так ничто не меняется? – удивился Белов. – Ты о чем, куда тебя несет?
– Ничего не меняется! Ты открой глаза, оглянись. Нам было восемнадцать – вагоны были те же – что изменилось за полжизни? Мы переползли из плацкартных вагонов в СВ? Ты глянь в окно! Все та же мразь, темнота. Тьма! А у нас с тобой за это время произошли изменения: зубов поменьше, долларов побольше... На что ушел большущий кусок жизни? Лучший кусок – а? Картины, скажешь? Да это не стоит ничего. Интеллигентный способ извлекать деньги из карманов крупных жуликов, включая государство, и перекладывать в свой бумажник. Такой легальный способ перераспределения! А можно было бы и шубы подавать в вестибюле... Другой способ. Тоже – вроде живописи.
– Куда тебя несет, не понимаю?
– Мне конъюнктура надоела. Рисуешь, а вот здесь, на заднем плане, уже «сколько стоит» сидит – за собой-то разве не замечал?
– Уж к сорока-то пора побоку пустить извечные вопросы русской интеллигенции: кто виноват и что делать, если делать нечего. Ты выпил, Борька, ложись спать. Все очень интересно, здорово. И я с тобой согласен. В Москве доскажешь.
– Иди ты в жопу со своей Москвой! Давай, Коляныч, как сейчас приедем, махнем назад, ну, вот куда сказал он, в Приполярье. А? Это было б дело!
– С ума сошел! Ты чего – серьезно, что ль? С одной бутыли и уже абажур осыпался?! Борька, Борька! Давай-ка ты спать!
– Не, я всерьез: ты сам подумай!
– У меня просто слов, Борис, нет! Мы и так излишне задержались, ты же знаешь! Тебя, поди, уж ждут такие, ну с ручками и чековыми книжками наперевес. У меня вернисаж в сентябре. Со Свешникова бабки надо снять, если в Альбионе продались мы. А я надеюсь, честно говоря, что мы продались. Что ж я тебе, как ребенку, должен все перечислять.
– Во-во! Все бабки, бабки, бабки!
– Да что «во-во»? Что «бабки»? Есть-то надо?
– Да. «Понедельник начинается в субботу» – это так.
– А ты все хочешь надышаться перед смертью.
– Вот именно. Ты тоже про это. – Борька указал по ходу поезда. – Там смерть. Ты прав абсолютно.
– А там что? – Белов кивнул назад, на север. – Там жизнь?
– Нет. Там надежда на жизнь. И только.
– Надежда? Надежда – это если вера есть.
– А вера есть? – спросил Борис.
В ответ Белов себя похлопал по карманам:
– Нет, у меня сегодня только мудрость. И моя мудрость говорит мне: быстрей докуривай и ложись спать.
– А у меня зажат и небольшой кусочек веры. Хочешь, поделюсь с тобой?
– Спать, спать ложись!
– Да. Ладно. – Борька лег, накрылся простыней. – А знаешь, что еще?
– Ну что?
– Да вот я тут подумал – двадцать лет! Ведь двадцать лет ходит этот сцепщик: по купейным да по СВ. Министры ездят тут туда-сюда, большие боссы, генералы, все начальство наше сраное. А сцепщик похмеляется себе да и похмеляется. А жизнь в стране все хуже, хуже... За двадцать лет никто, ничего. А он ведь за стакан бы объяснил, поди, как коммунизм, ну, или капитализм – что хочешь – чтоб народец перестал стонать-то. Нет! А почему? Это никому не нужно. Это не занятно. Занятно другое: как он взглядом режет ветчину. «А папаша режет ветчину...»
– Надо спать залечь, в конце концов, – закончил куплет Белов. – А то тебя уже в политику понесло.
– Ага. Знаешь что? Вот если Бог есть, то с него не спросишь – это все уже давно поняли. «Пути Господни неисповедимы». То есть что он делает, зачем и с какой стати, нам не понять. Не ваше дело, муравьи. Но если предположить, что высшая цивилизация существует, то она для нас, по могуществу я имею в виду, практически то же самое, что и Бог...
– Ну, ты и сказанул!
– А что? Я особой разницы не улавливаю. Убить, воскресить, судьба моя для них яснее ясного... Разница одна: если они здесь сидят, то ведь с них и спросить, наверно, можно. Помнишь, как у Высоцкого: «Мне есть кто спеть, представ перед Всевышним, мне есть чем оправдаться перед Ним». А мне, я так прикидываю, оправдываться особо-то и не в чем – ну, если по гамбургскому счету, по-крупному, а вот наоборот – это пожалуй. У меня лично к богам до хера накопилось вопросов. Один острей другого. У тебя, поди, тоже – не так разве?
– Всю философию эту давай оставим на утро. Спать!
– Да ладно! С утра завтра похмелимся – и за дела, как прежде: воду решетом носить. И как начальство – мимо, мимо.
– Начальство все сейчас уж тридцать лет летает.
– Нет, не скажи! На поезде приятней: не спеша – тут водочка, девочки...
– Отстал старик, ты что! Я в мае с Поликарповым летал, ну с этим, как его, с зампредом. Они напились в самолете – впополам, в салат мордами! А приземлились – тут же тачки к трапу – и в заповедник, в сауну, к девочкам. Хотя какие уж тут девочки! Одна свинарня и слюни. При демократах жизнь пошла, ты что, не скажи! Какой там поезд – гони быстрей, успеть надо, пока другие все не слопали, не своровали. Наперегонки! Только самолетами!