Контакт

Голованов Ярослав

– Нам надо посоветоваться, ребята, - хмуро говорит он, подойдя к столу Алана.

– Сейчас?
– Редфорд поднимает голову.

– Лучше сейчас...

Леннон встает из-за своего стола, медленно подходит.

– Ты чем-то взволнован, Джон?
– спрашивает он Стейнберга.

– Не совсем так.
– Стейнберг выплевывает жвачку в руку, а потом приклеивает к пульту.
– Со мной говорили наши ребята из службы безопасности и просили разузнать тут кое о чем.

– О чем, например?
– спрашивает Редфорд.

– Например, о том, что за штуки делают русские со связью.

–

А что они делают со связью?
– не глядя на Стейнберга, спрашивает Леннон.

– В последнее время они регулярно глушат связь Хьюстона, идут сбои всей нашей телеметрии, сильные помехи даже на самых коротких волнах, искажение и полная потеря видеоканала. Сначала русские делали вид, что виновато Солнце, валили все на ионосферу, но ведь наивно думать, что все это нельзя проверить. Наши в Хьюстоне проверили, оказалось, что все это "липа". Очевидно, это они глушат нас, глушат даже систему противоракетной обороны. А это, как вы понимаете, уже не шутки...

– Но как можно предполагать, что они делают это со злым умыслом, если они и себя тоже глушат?
– спрашивает Редфорд.

– Ну, это может делаться для отвода глаз...
– Стейнберг неопределенно покрутил пальцами в воздухе.
– Одно дело, когда ты знаешь, что сбой будет, и готов к нему, другое, когда это полная неожиданность...

– Послушай, Алан, - вступает в разговор Леннон, - даже если это не злой умысел, если они искренне не могут разобраться в этих помехах на Земле, то что мы будем делать на траектории?

– Я думаю о другом, - добавляет Стейнберг.
– Что мы будем делать на траектории, если здесь, на Земле, русские действительно что-то темнят...

– Как тебе не стыдно, Джон!
– резко оборачивается Редфорд.

– А почему я должен верить?!
– взрывается Стейнберг.
– Ты демократ-идеалист! Ты, разумеется, веришь всем этим договорам, протоколам, актам, всем этим бумажкам. А знаешь, как это все у русских называется? "Филькина грамота"!

– Что это?
– спрашивает Редфорд.

– Trickery, - невозмутимо переводит Леннон.

– Они просили, чтобы мы здесь разузнали, что это за сбои и почему русские крутят, - уже тихо, примирительно сказал Стейнберг.

– Я бригадный генерал военно-воздушных сил Соединенных Штатов, - глухо, но твердо ответил Редфорд.
– Я четыре раза летал в космос и просто не успел выучиться на шпиона. Передай твоим ребятам, что для выполнения этого поручения у меня не хватает образования...

– Ну, Алан, причем здесь шпионаж?
– смутившись, спрашивает Стейнберг.

– А что тогда означает "разузнать"?

– Ну просто, может быть, заговорить на эту тему, посмотреть, как они прореагируют, - поясняет Леннон.

Редфорд задумался. Резко встал.

– Согласен. Пошли.

В огромном здании МИКа - монтажно-испытательного корпуса, - под сводами которого всегда гуляет эхо голосов, стоит марсианский корабль "Гагарин" точная копия того, испытания которого заканчиваются сейчас у причала орбитальной станции "МИР-4".

Сооружение это, по размерам своим близкое к морскому теплоходу, по внешнему облику не похоже ни на что, известное нам. Собранный на орбите, "Гагарин" будет летать только в пустоте космоса, поэтому у его

конструкторов не было необходимости думать о том, чтобы отсеки корабля размещались компактно, а его формы были обтекаемы. Вакуум и невесомость создали новый инженерно-конструкторский стиль, породили невозможную на Земле межпланетную архитектуру, в которой впервые не спорили рационализм и свобода решений.

Корабль стоит в переплетении кабелей, проводов, в окружении пультов, приборов, в центре того лабораторного хаоса, в котором есть высокий порядок и строгая логика и который представляется хаосом лишь непосвященному.

Возле корабля у переносного пульта на круглом вертящемся табурете сидит Лежава с большой папкой документов в руках. Он что-то перекладывает, перетасовывает, вытаскивает скрепки, перекалывает. Рядом копошатся в бумагах Седов и Раздолин. В расписании занятий вся эта канцелярия значилась как "работа с документацией", но сейчас, когда неожидание явившиеся американцы затеяли этот разговор о радиосбоях, все оставили, разумеется, свои дела. Претензии американцев были совершенно неожиданны, и Раздолин поначалу даже растерялся:

– Я геолог и ни черта в этом не понимаю...

– Я тоже не специалист по связи, но не надо быть специалистом, чтобы понять, когда тебя дурачат, - резко бросил Стейнберг.

– Наверное, мы зря затеяли этот разговор, - примирительно стал замазывать его слова Леннон.

– Да как ты мог так думать!
– Лежава налетает на Стейнберга со всем своим грузинским темпераментом.
– Это мы тебя дурачим?!

– Тихо! Тихо!
– обрывает Седов.
– Алан, я благодарен тебе за этот разговор. И я хотел бы, чтобы в будущем все неясности между нами решались так же: гласно и открыто. Я действительно не знаю, что происходит со связью, даю тебе слово. Я думаю, надо спросить у Зуева.

Он оглянулся на друзей. Анзор энергично кивнул.

– Пошли, - сказал Раздолин.

Американцы не ожидали решения столь стремительного.

– Но сможет ли он нас принять?
– протянул нараспев Леннон.

– Думаю, что сможет, - сказал Седов.

Они шли по длинным коридорам ракетного Центра, мимо дверей с белыми матовыми стеклами, за которыми работали сотни людей - чертили, считали, думали, спорили, - работали для них, этих шестерых, думали и беспокоились о них, хотя многие люди за этими дверьми и не видели их никогда: не до любопытства - дела срочные.

На минуту Редфорд задержался у автомата с газированной водой, достал монету и все искал, куда ее опустить; Седов нажал кнопку, и вода пошла в алюминиевую кружку безо всякой монеты. Редфорд взял кружку, оказалось она "прикована" к автомату тоненькой цепочкой. "Да, понять русских иногда действительно трудно", - думает Редфорд, опрокидывая звякнувшую цепочкой кружку на мойку автомата.

Вот наконец и приемная Зуева. Только что закончилось очередное техническое совещание, и, как всегда после любого совещания, нашлись люди, искренне негодующие и недоумевающие, так и безусловно довольные итогами обсуждения. Космонавты, войдя в приемную, пробираются к дверям кабинета сквозь сизую голубизну отчаянно прокуренного пространства, в котором роятся группки людей и со всех сторон слышатся горячие голоса: