Контактер
Шрифт:
– Таня? Таня?
– допытывалась трубка, и Стеклова наконец поняла, что это Березова.
– Что случилось, Татьяна? Болеешь?
– Да.
– Что с тобой?
– Да так...
– Я чуть позже забегу. Ты свободна?
– Да! Да!
– обрадовалась она и положила трубку.
– Придет?
– спросил парень таким тоном, будто говорил: "Все ясно".
– Может, придет, а может, нет, - вызывающе сказала она. Разговор с подругой обнадежил и придал уверенность.
– Что будем делать дальше?
– Она потянулась за сигаретами и отбросила пачку - та была пустой.
–
– Не могу же я выйти на улицу в таком непристойном виде.
– Кивнул на рубашку в кровавых пятнах.
– Мне бы постирать ее, высушить и зашить. А может, у вас найдется что-нибудь взамен?
Она пожалела, что совсем недавно израсходовала фланелевую рубашку мужа на половую тряпку - сунула бы сейчас, и будь здоров. Готовая на все, лишь бы этот тип скорей сматывался, проговорила, стараясь сохранить в голосе твердость:
– Снимайте, простирну. Как раз солнце с ветром, высохнет быстро.
Он послушно разделся, оставшись в майке с глубоким вырезом, и Стеклову покоробило от татуировок на его груди.
– Не обращайте внимания, - улыбнулся он.
– В тех краях, откуда я, подобная живопись в моде. Но это вовсе не значит, что я не уберег от наколок душу.
– Что же это за края?
– процедила она.
– Где находятся? На какой планете? Впрочем, расскажете потом.
– Она перехватила у него батник и поспешила в ванную.
Насыпала в тазик "Лотос", замочила рубаху. Пока она здесь, парню ничего не стоит пошарить в серванте. Как в плену. Кто знает, что ему придет в голову. Вот сейчас перешагнет она порог комнаты, а он, чего доброго, огреет чем-нибудь тяжелым по голове. Может, это не его пятна? Может, кого ухлопал? Что, если выйти на балкон и крикнуть кого-нибудь?
Стирала деловито, не спеша, оттягивая время. Возвращаться в комнату вдруг стало боязно до тошноты. "Господи, как в дурном детективе", прошептала она. Отжав рубашку, принялась за платье и Юркины штаны. Потом с тазиком в руках, точно в холодную воду, вошла в гостиную. Стараясь не выдать страха, деловито зашагала на балкон.
Парень сидел за столом и что-то писал.
– Уж не мой ли очерк дописываете?
– на ходу усмехнулась она, удивленная этой мирной картиной.
– Именно так, - буркнул он, не отрываясь от стола.
"Это еще можно пережить", - подумала она. Развесила белье на веревке и перегнулась через перила. Внизу сидели две пожилые женщины с детскими колясками, на правом балконе седьмого этажа Вася Кругликов возился с телеантенной. Мирная картина слегка успокоила.
– Не обижайтесь, но очерк у вас, как столовский сухарь, - сказал парень, когда она вернулась с балкона.
– Все вроде нормально, однако нет ярких деталей, глазу не за что зацепиться. По дорожке птицефермы ваша героиня идет, "как по солнечному лучу". Ах, как красиво! А не надо красивостей. Вы скажете, что не забыли упомянуть ее мозолистые ладони? И это надоело, потому что было, было, было. А вот напишите, чем она живет помимо фермы. Неужели с детского возраста лишь о том и мечтала, чтобы возиться с курами? Нет, я не спорю, этот труд важен, почетен, нужен. Но что он дает душе человека? Как удовлетворяет материальные потребности, я догадываюсь. А вот душевные? Я не об элементарном
Стеклова опустилась в кресло. Тирада поразила ее циничной неожиданностью. Между тем парень продолжал:
– Вот вы пишете, что в юности она прекрасно играла в драмкружке, даже была рекомендована известным режиссером в театральный, но из-за потери слуха все сорвалось. Нашел ли дар Ольги выход в другую сферу деятельности, кроме птицефабрики?
– Работа не просто устраивает ее, а захватывает. К тому же она общественница.
– Пусть будет по-вашему. Предположим, из нее и впрямь вышла гениальная птичница. Кто в данном случае в выигрыше? Общество? Возможно. А сама Андреева?.
– Почему вы отметаете ее возможность быть счастливой?
– Да потому, что ее актерский талант на птицеферме не нужен и в прямом смысле - курам на смех.
– Разве мало людей, которых жизнь поставила совсем не на те места, о которых им мечталось в юности, к чему у них природный дар? Ну так что из этого?
– Что? А я вам скажу: пьянство, разврат, преступления, вещизм, нигилизм и прочее.
– То есть все существующие пороки?
– Большинство.
– Любопытно. Но как же Андреева? Не спилась, не стала ни преступницей, ни мещанкой.
– Значит, она устроена так, что умеет включать в себе некую защитную систему и перестраиваться на иной вид деятельности. Таких людей много, но это отнюдь не наилучший выход. Потому что стопроцентная отдача и такое же удовлетворение происходят далеко не у каждого. Вероятно, в будущем научатся легко распознавать тот вид деятельности, в котором человека ждет наибольший успех. Возьмем, к примеру, вас.
– Ну-ну, - встрепенулась она.
– Вы уверены, что журналистика ваше призвание?
– До сих пор не сомневалась. По-вашему, мой удел готовить мужу бифштексы и рожать детей?
Он скривился:
– Зачем утрировать? Речь вовсе не о женских функциях. Встряхните свою память. Кем вы хотели быть в детстве?
– Кем только не хотела!
Журналист она неплохой, печаталась и в республиканской, и даже в центральной прессе. Но ведь собиралась в медицинский... На факультет журналистики попала случайно, составляя компанию школьному другу Димке Игнатьеву. На втором курсе они оказались чужими, однако менять профессию не захотела, тем более, что все шло успешно.
– Эдак у каждого найдутся не одна, а две-три нереализованных профессии. А вы что, несостоявшийся газетчик?
– Вовсе нет. Просто заглянул в ваши бумаги и решил попробовать - вдруг получится?
Его самоуверенность начинала забавлять.
– Ну-ка, покажите, что состряпали?
Он протянул ей два листка, исписанных торопливым, бегущим почерком. "Многовато успел", - заметила она. С первых же строк узнала свой стиль, но как бы сдвинутый, спародированный. Парень явно подделывался под нее, и выходило это неуклюже. Но откуда ему известны подробности обстановки на ферме, которые у нее выпали из памяти? Под пером этого проходимца Ольга Андреева несколько ожила и даже заблистала остроумием и лукавством.