Контора Кука
Шрифт:
«Да просто баран, — думал Паша, — просто есть левосторонние бараны — их вывел какой-то физик-теоретик, и у них правые две ноги короче, чем две левые… потому что взбираются на холм всегда по часовой стрелке… и есть правосторонние — которые делают это наоборот… и спускаются — соответственно… вот и вся разница… между правыми и левыми…»
Краем правого глаза он вдруг увидел… что среди жёлтых и зелёных, и уже немного прозрачных, деревьев выросла огромная чёрная скала-голова Пастернака… и произнесла слова, которые он бы так, наверно, и не вспомнил…
«Скоты интеллектуализма…» — услышал Паша и, на мгновение скосив взгляд
Взгляд его был прикован к дороге, и он не мог знать, ушла ли Голова обратно в плечи леса, горы… и открывает ли всё-таки глаза периодически — Нехоженый… и у Паши было такое же примерно ощущение, как будто он поднялся в воздух, например, во сне и теперь сосредоточенно, кругами, как бумажный самолётик или человек с крылом-парашютом… цвета попугая… спускался по склонам ветра… к тому же машину он иногда водил во сне — это он тоже вспомнил сейчас, и тоже некстати, — вот только не хватало сейчас проснуться… «Или повторить урок „русский обгон“, которому меня учил Семёнов… Да, но откуда он мог это знать, Нехоженый, что я владею манёвром… и в чистом поле васильки…»
Про «скотов интеллектуализма» он вспомнил ещё раз, когда дорога уже стала горизонтальной… «…и левосторонние бараны… и правосторонние… вместе справились с задачей, — думал он, — всем спасибо, сцепление, тормоза, коробка передач, ура…»
Ему теперь хотелось нажать как следует на газ, а не на тормоз, и если бы не зашевелившийся рядом с ним профессор словесности, наверно, Паша бы так и сделал… Или если бы этот спуск так не выпотрошил его «морально»… А так он только сказал Нехоженому «с добрым утром» и послушно остановил машину, после чего они поменялись местами, и Нехоженый сказал, что он приглашает Пашу пообедать за его счёт, на что Паша сказал, что нет уж, это он приглашает, раз это он среди них «яппи»… и так они немного потолкались в невидимой двери, как те гоголевские персонажи… пока не перешли к более важному вопросу: выбору трактира.
Паша вспомнил, что где-то здесь, недалеко, должен быть съезд к месту, где по-настоящему хорошо готовят суровые баварские блюда.
Он был там с компанией сотрудников, выезжавших в горы на двух машинах, причём одна была почти антикварная «феррари», красивая, как все «олди», и какие-то там были смешные подробности… Паша вспомнил, что хозяин её на заправке собственноручно добавлял — доливал в бензин — свинец… и что машина была похожа на перьевую авторучку, которую положили на край стола так, чтобы она выступала за край… а потом резко ударили по ней ладонью, и она полетела — так примерно она стартовала каждый раз… и так они это делали в школе, только не с перьевыми, конечно, с авторучками… Но вспомнить, где конкретно туда надо съезжать с автобана, Паша не смог, и они с Нехоженым заехали, можно сказать, в первый попавшийся ресторан с нарисованными стенами, с оленьими рогами на фронтоне и дежурным набором блюд в меню…
Оказавшимися, впрочем, такими вкусными, что Паша даже усомнился: может, это и был тот самый трактир, куда он заезжал с коллегами, и потом ещё у него было пару раз это чувство — что это уже было…
«Это влияние… этих двух озёр, между которыми мы вошли в вираж Мёбиуса… или залезли в бутылку Клейна — эти озера-дежавю, стоящие отвесно, из которых вода никогда не выливается… и они встречают тебя двойниками… что вверху, то и внизу… каждый раз, ещё раньше, до
Однако он зря беспокоился: эту свою тяжёлую вечность Нехоженый, попрощавшись, забрал с собой. Паша это сразу же почувствовал, как только «БМВ» профессора отъехала, высадив его возле западного входа в спящий молл. Было уже темно, в его доме над моллом почти не было светлых окон — два-три… И Паша это сразу почувствовал, «да-да, вот именно… будто гора с плеч», — сказал он вслух, потянул затёкшие за время езды конечности и, глубоко вдохнув — всей грудью, пошёл к своему подъезду. Ночью вход в нору был только сквозь подъезд — молл ведь был закрыт и через него невозможно было пройти…
У входа в подъезд Паша передумал: он отвязал велосипед и поехал на заправку за пивом, а там ему почему-то вдруг захотелось выпить не пива, а чего-то другого… рому, ну да, он взял чекушку «заморского» — «"Ubersee rum», думал было купить к ней в придачу колу… но вдруг понял, что нет, будет пить сейчас ром с чаем — что он делал только в случае простуды, а сейчас был вроде бы здоров, но тем не менее его слегка… слегка-слегка… да-да… совсем немножко так… морозило.
Воздушный поцелуй
До посадки было ещё много времени, и, сдав чемодан, он решил выпить кофе где-нибудь неподалёку от терминала.
Глядя на псевдотехнические декоративные конструкции, заполнявшие большую часть пространства, подумал: «Как будто я уже в самолёте — только что разобранном… не развалившемся, а разобранном… или, точнее, ещё не собранном — самолёте… детский деконструктор, вывалившийся из коробки… вот эти алюминиевые отрезки в круглых дырочках, их соединения в пучки, чёрные гаечки…»
«Смешно, — думал он, допивая кофе. — В прошлый раз я перелетел из „Франца Йозефа Штрауса“ прямо в „Шарля де Голля“… теперь — в „Графа Шереметева“».
Но на этот раз он был согласен с Шириным: ещё час назад, в молле, катя по сверкающему полу свой чемодан-капсулу к выходу, Паша уже чувствовал себя в аэропорту.
«Срослось, — думал он, — и Ширин был отчасти прав, когда нёс эту пургу, и писатели, писавшие про город под колпаком…»
И на другом конце — приехав в аэропорт на эске, — он почувствовал себя как дома: тот же проспект внутреннего города с магазинами и кафе — тот же молл, который был частью его квартиры и открывался тем же ключом, и, соответственно, аэропорт, ну да.
Теперь слева от него были облака, а справа… так сразу и не скажешь — какая-то безвозрастная девчонка, то есть, наверно, его возраста — «…из безоблачного детства моего», — вспомнилось Паше…
И в самолёте ему сразу захотелось спать; это была первая поездка в Россию с тех пор, как он оттуда уехал, и последние дни было у него треволнение, мешавшее уснуть, к тому же на работе был аврал, сдача проекта — мозг разогревался так, что ночью продолжал тихонько гудеть в темноте…
Но соседка его спать вовсе не хотела, и Паше пока что ничего не оставалось делать, как слушать…