Контроллер
Шрифт:
А потом уже не остается пространства в сознании — все заполняет боль.
Там, в солнечном сплетении. В средоточии голода.
Уничтожение.
Глухой звук плоти под лезвием.
Это моя плоть.
Ужас.
Пепел где-то в горле. Хруст. Это мои кости. Удар. Окончательная невозможность дышать.
Странный ракурс, под которым видно тело.
Как можно видеть собственные лопатки?
Угасание.
Лицо врага.
Жалость. Это его жалость.
Не нужна. Для плевка требуется вдох. Нечем. Тело отсечено от головы. От органа мысли, который сделал всего одну ошибку, и теперь будет расплачиваться за нее три или четыре минуты, осознавать, как враг идет прочь, на ходу набирая комм-индекс.
— Привет. Все в порядке, да. Я убил его, Торбьерн. Два ребра и немного синяков. Как тебе ролевая игра «сестра милосердия и раненый боец»?
Он лежал и боялся расплескать покой. Слишком хорошо все сложилось. И женщина рядом — не очередная приятельница на ночь, а друг. Это опасно. Отсюда шаг до любви. Беги. Не переходи кордон.
Но так страшно расплескать покой.
Голова женщины в ладонях. Маленькой худой легкой женщины. Близко. Опасно близко.
— Вот скажи, а без выпендрежа никак было нельзя? Без поломанных ребер и прочего? Какая тебе разница, женщины или евреи?
— Понимаешь, когда мы прочитали ее диссертацию… Насколько я понял из объяснений Антона, ее интересовала реакция референтной группы на угрозу угнетения. Ну, типа: если завтра по Сети объявят, что будут вешать каждого десятого — какой процент сразу возьмется за ружье, какой тут же побежит мылить веревки, что будет между полюсами… Мерлин сказал, что женщины сразу дали большую выборку, а мне показалась в этом какая-то… принципиальная позиция. Подставлять группу, к которой принадлежишь сам.
— Да ты идеалист. По-моему, ее просто перло, что она поимела и мужиков, и теток. И совсем не обязательно было давать себя избивать для ответа на этот вопрос.
— Ну, у меня были… и другие задачи.
— Какие? Меня до инфаркта довести?
— Я работал на камеру. Камера зафиксировала, что она плохо обездвижила меня. Зарвалась.
— А на самом деле?
Он снял повязку с руки.
Марта потрясенно умолкла, даже дышать забыла.
— Внутренние повреждения остались, я чувствую, что мышца еще не до конца срослась.
— Ты…
— Нет, конечно. Она не смогла бы меня пить — сразу почуяла своего.
— Но ты…
— Я был, да. Нелегально и почти нечаянно. Все сложилось плохо. А потом меня исцелили — тоже почти нечаянно, повторить номер на бис не получается.
— Как?
— Действие Божьей благодати как объяснение тебя устроит?
— Нет.
— Так и знал. Других не будет.
Марта прекрасна. Она даже сама не знает, насколько прекрасна, с ее Тициановскими обводами. С ее полной противоположностью тому, что осталось на мокром асфальте сквера на Страстном.
— Вас много таких?
— Мало. К сожалению.
— Твои друзья?
— Вот они просто тренировались. Ну, Костя — священник, это тоже работает.
— Зачем ты все это мне рассказываешь?
— Тебе неделю назад пришло письмо от Эгиля. И ты на него ответила, Фригг.
Она промолчала.
— Ты наверняка задавалась вопросом: читаю ли я тебя. Да, конечно. С самого начала. И мне с самого начала нравится эта книга. Ты знаешь, в диссертации Анисьевой вам тоже нашлось место. Группа G. Те, кто очень медленно запрягает, но недовольство высказывает сразу, решительно и обычно в летальной форме. Два процента от общего числа.
— Ты больше не приедешь?
— Нет. Ты же ответила на письмо. Значит, с тобой мы больше видеться не можем.
— Безопасный секс.
— Я знал, что ты поймешь.
Тепло. В ней столько тепла, что всякая смерть кажется совершенно невозможной. Амазонка, мать амазонки.
— Он написал правду? Что мне не придется переступать через закон?
— Клянусь, что ты, если сама не захочешь, не переступишь его и на полпальца. Это оценят. Уже оценили. Хирургов и так до хрена — нужны терапевты. Нужны те, кто просто делает свое дело.
— Ты его тоже делаешь здорово. Ты отличный оперативник.
— Да. В тени, где не можешь действовать ты.
— Могу.
— Но не должна. Кто-то должен оставаться человеком света.
…И когда она смеется, она такая живая.
— Ты что? Ты собрался трахаться со сломанными ребрами? Или они тоже зажили?
— Не, кости срастаются дольше всего. Где-то до утра. Но самое-то главное я уберег. Ох, у нее и каблуки! Хорошо хоть не шпильки. И вообще, я сейчас воспользуюсь победой феминизма, лениво завалюсь на спину, закрою глаза и буду думать об Англии.
— Нельзя просто так завалиться на спину, закрыть глаза и думать об Англии, Карастоянов. Не со мной.
Днепропетровск, 2013