Контрольная диверсия

Белозёров Михаил Юрьевич

Часы показывали пять минут седьмого, когда решетчатые ворота наконец отворились и появилась колонна. Впереди шли двое конвойных. Орлова, который обычно вышагивал в первых рядах, однако, заметно не было. Наверное, он с той стороны, которая мне не видна, подумал Цветаев и высунул «Машку» в окно, поймал в перекрестье панорамы голову охранника, нажал на курок и, не проверяя результат, тут же перевёл прицел на второго охранника и убил его выстрелом в спину. После этого выскочил и побежал к пожарной машине. Навстречу ему с безумным лицом нёсся пленный.

— Куда?! — крикнул Цветаев, —

Куда?! Вниз! Вниз!

Но пленный со всё тем же безумным выражением на лицу, шарахнулся от него в проулок на Житомирскую, на которой было точно так же опасно, как и на Михайловской.

Братья Микулины добивали охрану. Рем с жёлтой повязкой на рукаве, уже вопросительно поглядывал на Цветаева.

— Вниз! — снова крикнул Цветаев всем тем, пленным, которые бежали навстречу. Вниз! Орлов! — крикнул Цветаев, вертя головой. — Орлов! Герка! Видел Орлова! — схватил он за руку пленного, который не мог сообразить, что ему делать. — Видел?!

Но пленный вырвался и побежал прочь.

— Где Орлов?! — схватил Цветаев другого.

Он так торопился, что у него даже не было времени, что произнести обычное жаглинское: «Ляха бляха!», чтобы напугать человека.

— Какой Орлов? — человек уставился на него невидящими глазами. — Отпусти! Ты что с ума сошёл? — Но, увидев «Машку», испугался ещё больше, решив, что его сейчас убьют.

— Со шрамом на лице, — показал Цветаев.

— А! — облегчение кивнул пленный. — Так он в клетке.

— Где?!

— Там! — морщась, крикнул пленный. — Отпусти!

Цветаев побежал вверх по улице, туда, куда побежала большая часть пленных. Он вдруг сообразил, почему они так делают: подальше от майдана, которого боятся пуще смерти, не зная, что майдану сейчас не до них, что он спасает свои жизни и свои идеалы, ибо нет ничего идеальней, чем вонючие палатки, крысы и грязные баррикады.

Во дворе его едва не убили. Цветаев увидел вспышку, инстинктивно дёрнулся назад, и пуля ударила в стену у него над головой. Точнее, всё произошло наоборот, но Цветаев воспринял происходящее именно так, как воспринял. Он отбросил ненужную теперь «Машку», выхватил пистолет и побежал в тёмное парадное, откуда в него выстрелили.

Пистолет был короткоствольным, с широкой рукояткой. Цветаев успел отстрелять из него в подвале многоэтажки всего одну обойму, и не особенно доверял ему, сказалась привычка к автомату, и он вдруг подумал, что пистолет — это то же самый нож, только с длинным лезвием. Это глуповатая мысль пришла к нему абсолютно кстати, потому что в него снова выстрелили в тот момент, когда он пересекал освещено пространство в коридоре, и это уже была роскошь, подаренная противнику. А надо было всего лишь перепрыгнуть через батарею, обойти слева через помещение, заваленное спортивным инвентарём, то есть делать хоть что-нибудь, авось сделаешь правильно, и выстрелить тому в ногу. Бандерлог упал с таким воплем, словно ему отрубили член. Он вопил и катался, как пьяный медведь, по полу, волоча за собой кровавый след, пока торопящийся Цветаев, не промазав пару раз и с третьей попытки всё же попал ногой в бок:

— Где Орлов?! Где?!

И услышал, глядя в искаженное ужасом лицо, просящее сохранить ему жизнь, просящее забыть майдан, «Беркут», рукоблудную войну на Юго-востоке, разрушенные города и села, предательство славян и кровь братьев:

— Там! Там! Там!

Штанина у него сразу густо пропиталась кровью.

— Какой же ты воин, — наклонился Цветаев, — если даже достойно умереть не можешь?

— Русский, только не убивай! Только не убивай!

— Да ты ещё и не местный?!

— Поляк… У меня друг есть… — попытался разжалобить, показав пулю на цепочке, — не убивай ради бога, он меня ждёт!

— Ещё и педарас! — покривился Цветаев.

— Я знаю, тебе это не понять… я отверженный раб… — бормотал «пшек», — гей-пасси…

— Да, куда уж, — согласился Цветаев, брезгливо отстранясь от искаженного страхом лица.

«Пшек» бормотал всё тише:

— Не убивай… только не убивай…

Его руки, сжимающие рану, разжались и упали на пол, голова склонилась набок. Готов, понял Цветаев и побежал искать Гектора Орлова.

Он нашёл его в клетке, в баскетбольном зале, превращенную в тюрьму, сбил хлипкий замок дубовой лавкой, которую прихватил из коридора, и влетел внутрь:

— Живой?!

Гектор Орлов показался мёртвым: остекленевший взгляд и оскалившийся рот с запекшимися губами взывали к осмыслению ситуации. Ноги у Цветаева подкосились. Всё напрасно, понял он. Что я теперь Антону скажу?!

— Вода есть? — вдруг повернул голову Орлов.

— Есть, есть, старик, есть! — обрадовался Цветаев, но вместо воды мог предложить только сухое итальянское вино.

К его удовольствию, Гектор Орлов влил в себя всю фляжку и приказал, заплетающимся языком:

— А теперь тащи меня, но осторожно, у меня рёбра сломаны.

Глава 4 Предатель

— А Сашка где? — первое что спросил Гектор Орлов, когда открыл глаза и посчитал: их было только двое — двое, склонившихся над ним. Он перевёл вопросительный взгляд на дверь за их спинами, как будто Жаглин должен был войти и прокричать своё бесшабашное: «Ляха бляха!», а вслед за ним должна была появиться их бесшабашная юность и тоже прокричать что-нибудь эдакое, например: «Любите друг друга, верьте в друг друга, не предавайте друг друга!», а не собачьтесь по поводу и без повода.

— Нет Жаглина, — сказал Пророк таким странным тоном, что Цветаев удивился, раньше Пророк о Жаглине унизительно не говорил.

— Как нет?! — только и воскликнул Орлов.

Напичканный лекарствами он проспал двое суток, и Цветаев уже стал беспокоиться, но Пророк сказал: «Только лучше будет».

— Убили его.

— Убили! — Орлов вскочил, но тут же, закашлявшись, упал на подушку: — Сука!

И глаза у него вспыхнули куражным светом. Без этого куражного света Орлов не был бы Орловым, и их школьными годы не были бы школьными, а напрасно прожитыми годами. Цветаев понял, что любит не только Гектора Орлова, Тошу, Ирку Самохвалову, но и Лёху Бирсана, которого все вычеркнули из жизни. А ведь Лёха должен был с ними быть, и был в самом начале, но сделался предателем, и теперь о нём никто не вспоминал.