Контрреволюция и бунт
Шрифт:
В этом контексте проблема коммуникации становится острой. Чем больше интегральные, «утопические» цели социализма выступают в качестве конкретных исторических целей, тем больше они отдаляются от установленного универсума дискурса. «Народ» говорит на языке, который практически закрыт для концепций и положений марксистской теории. Их отвращение к иностранным словам, «громким словам» и так далее не только является результатом их образования, но и выражает степень их приверженности Истеблишменту и, следовательно, языку Истеблишмента. Вырваться из-под власти этого языка означает сломать «ложное сознание»: осознать необходимость освобождения и способы приближения к этой цели. Марксистская теория и практика преуспели в развитии политического сознания рабочего движения, когда под двойным воздействием поражения европейских революций 1918 года и стабилизации капитализма произошел поворот: столкнувшись с эффективным профсоюзным движением и эффективным капитализмом, революционная теория приобрела абстрактный характер — забота о меньшинствах. Она приобрела этот характер в еще большей степени там, где не существует
Окаменение (Verdinglichung) концепций искажает анализ классовой структуры монополистического капитализма. Радикальная идеология часто поддается фетишизму труда — новому аспекту фетишизма товаров (в конце концов, рабочая сила — это товар). Из трех качеств, которые в марксистской теории делают рабочий класс потенциально революционным субъектом (он один может остановить процесс производства, он составляет большинство населения, и само его существование является отрицанием того, что он человек), из этих трех качеств, только первое все еще относится к та часть американского рабочего класса, которую с полным основанием можно было бы назвать современным преемником пролетариата: рабочие "синие воротнички". Но марксистская концепция определяет единство трех качеств; пролетариат, составляющий большинство населения, революционен в силу своих потребностей, удовлетворение которых недоступно капиталистическим возможностям. Другими словами, рабочий класс является потенциальным субъектом революции не только потому, что это класс, эксплуатируемый в капиталистическом способе производства, но и потому, что потребности и устремления этого класса требуют отмены этого способа производства. Из этого следует, что, если рабочий класс больше не является этим «абсолютным отрицанием» существующего общества, если он стал классом в этом обществе, разделяющим его потребности и стремления, тогда передача власти только рабочему классу (независимо от того, в какой форме) не гарантирует переход к социализму как качественно иному обществу. Сам рабочий класс должен измениться, если он хочет стать силой, которая осуществит этот переход.
Если потребности, создаваемые, но не удовлетворяемые монополистическим капиталом, приобретут подрывную силу и станут почвой для развития политического сознания среди рабочего населения, это не будет (это имеет решающее значение!) возрождением пролетарского классового сознания; это не настроит рабочий класс против всех других секторов экономики. работающее население, не «наемный труд» против капитала, а скорее все зависимые классы против капитала. Точно так же это новое сознание выступило бы против рамок профсоюзной политики: оно предусматривало бы конец установленный способ производства во всей его полноте. Такова динамика монополистического капитализма: подчинение всего населения власти капитала и его государства соответствует всеобщей необходимости его отмены. Если это развитие изменяет первоначальную концепцию класса, если оно затушевывает резкий контраст между рабочим классом «синих воротничков», другими слоями работающего населения, то это связано с изменениями в реальности капитализма, которые должны быть концептуализированы в теории капитализма.
Правда, это всего лишь тенденции. Они встречают усиленное сопротивление со стороны властных структур, и они еще не сократили разрыв между рабочим классом и Новыми Левыми, особенно радикальной интеллигенцией. Для последнего бесполезно преуменьшать враждебность рабочих: эта враждебность рациональна и хорошо обоснована. И все же соединение двух сил является предварительным условием для перемен: профсоюзное сознание должно стать политическим сознанием, социалистическим сознанием. Этого нельзя достичь, «идя к рабочим», присоединяясь к их пикету линии, поддерживающие их «причины» и так далее. Переломный момент может наступить только в процессе социальных изменений, в которых две группы действуют каждая из своих собственных оснований и с точки зрения своего собственного сознания, недовольства и целей. Такова, например, стратегия пролетариата Синистра в Италии: «студенты и интеллектуалы, которые ранее работали в базовых группах на фабриках, теперь больше не агитируют на фабриках или перед ними. Там воинствующая политическая пропаганда ведется самими рабочими, главным образом молодыми рабочими, в то время как студенты поддерживают рабочие, поставляя материалы для агитации, исследований в различных частях города и так далее. «Аналогично во Франции, группа Base- Ouvriere на заводе Renault-Flins организована в equipe exterieure и equipe interne, причем первые в основном состоят из «интеллектуалов», а вторые (гораздо меньшие) — из рабочих на заводе. Внутренняя группа все еще слишком слаба, чтобы «навязать свой ритм и направление всему Base-Ouvriere». Такое (временное) разделение функций, которое позволяет избежать покровительства и автоматической негативной реакции, могло бы способствовать единству в той степени, в которой различные специфические интересы каждой группы, испытанные и сформулированные в ее собственных терминах и ситуации (на фабрике, в магазине, офисе, по соседству), находят общую почву и общая стратегия.
Это сильно отличается от «развития классового сознания извне»; сегодняшние миноритарные группы, на которые ляжет задача организации, будут сильно отличаться от ленинского авангарда. Последний взял на себя руководство, в теории и на практике, рабочим классом, в котором он был укоренен и который жил с непосредственным опытом нищеты и угнетения — до такой степени, что проигранной войны было достаточно, чтобы организовать его для революционных действий. И эти массы были человеческой основой для материального воспроизводства общества. В современных империалистических метрополиях такая ситуация не преобладает.
Более того, ленинский авангард был коррелятом массовой партии, существующей или формирующейся. Таково было его обоснование — иначе это был бы чистый и простой бланкизм. Сегодня, когда коммунистические партии все еще являются массовыми оппозиционными партиями, они придерживаются «программы-минимума» парламентской стратегии. В своей практике (хотя ни в коем случае не в своей официальной идеологии) они признают политическую слабость и нереволюционное отношение большинства рабочего класса при развитом капитализме. Оценка гораздо более точная, чем оценка некоторых радикальных группировок слева. Однако эти коммунистические партии не являются социал—демократией недавнего прошлого и не являются современной — несмотря на их реформистскую стратегию. Ибо социал-демократия все еще сохраняется как организация рабочего класса, а коммунистические партии и профсоюзы все еще являются единственными массовыми организациями слева от социал-демократии. В силу этой констелляции они все еще являются потенциально революционной силой.
Для Соединенных Штатов (и, возможно, не только для Соединенных Штатов) необходимо поставить вопрос о том, не устарела ли исторически высокоцентрализованная и иерархически структурированная революционная массовая партия в условиях монополистического государственного капитализма. Это относилось к прошлой стадии капиталистического развития: к все еще либеральной фазе. Тогда эти партии действовали в рамках все еще функционирующего парламента, даже когда они бойкотировали выборы. Но когда парламент становится орудием контрреволюции, они теряют политическое пространство действия — вся радикальная оппозиция становится внепарламентской оппозицией.
VII
Здесь вполне может быть поворотный момент в стратегии левых. Стремительная концентрация власти и контроля в общенациональном политическом и военном истеблишменте требует перехода к децентрализованным формам организации, менее подверженным разрушению со стороны механизмов репрессий и более выражающим расходящиеся и рассеянные ядра дезинтеграции. Монополистический капитализм придал «революции снизу» новый конкретный смысл: подрывные действия на низовом уровне. Техническая и экономическая интеграция системы настолько плотная, что ее нарушение в одном ключевом месте может легко приводят к серьезной дисфункции целого. Это справедливо для местных центров не только производства и распределения, но также образования, информации и транспорта. В этих условиях процесс внутренней дезинтеграции вполне может принять в значительной степени децентрализованный, диффузный, в значительной степени «спонтанный» характер, происходящий в нескольких местах одновременно или путем «заражения». Однако такие локальные точки дисфункции и разрушения могут стать ядрами социальных изменений, только если им будет дано политическое руководство и организация. На данном этапе первичная автономия местных баз будет казаться решающей для обеспечения поддержки работающего населения на месте и для подготовки новых кадров в реорганизации производства, распределения, транспорта и образования.
Я ссылался на понятие, широко распространенное сегодня среди радикальных групп Новых левых, что «захват власти» в смысле прямого нападения на центры политического контроля (государство), поддерживаемый и осуществляемый массовыми действиями под руководством централизованных массовых партий, — что такая стратегии нет и не может быть на повестке дня в передовых капиталистических странах. Основными причинами являются: (1) концентрация подавляющей военной и полицейской власти в руках эффективно функционирующего правительства и (2) преобладание реформистского сознания среди рабочего класса. Есть ли историческая альтернатива?
Мы вспоминаем модель буржуазной революции: захвату политической власти предшествовало достижение буржуазией экономической власти в феодальном обществе. Конечно, эту модель нельзя просто перенести на социалистическую революцию; но возникает вопрос: есть ли какие-либо признаки того, что рабочий класс может достичь экономической, хотя и не политической власти в рамках капиталистической системы и до революции? Это было бы так, если бы рабочие взяли под свой контроль фабрики и магазины, перенаправили и реорганизовали производство. Но именно это и было бы революцией и повлекло бы за собой политическую власть. Мыслимо ли постепенное изменение экономической мощи (превращение количественных изменений в качественные путем радикализации требований и успехов рабочих) в рамках капитализма?