Контрудар (Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
А молодой дозорный, соскучившийся в походах по ласковым женским рукам, раззадоренный Чмелем, все поторапливал коня. Стремясь поскорее увидеть солдатку, заерзал в седле и, сам того не ожидая, нажал на спусковой крючок. Отзываясь глухим эхом в густом кустарнике лощины, прогремел выстрел. Сорвался с привязи гнедой Ракиты-Ракитянского и, ударив копытами, бросился в кусты.
Чмель, подняв коня в галоп, в несколько прыжков очутился у невысоких ворот усадьбы. Кинув поводья на переднюю луку седла, с винтовкой в руках соскочил наземь. В это время, грохнув дверью избы, появился на дворе, цепляя на ходу пояс со снаряжением,
Чмель, не ожидавший такого оборота, все же не растерялся. Положив винтовку на гребень калитки, крикнул что было сил, не обращая внимания на простоволосую, без кофты хозяйку хутора, выбежавшую с кочергой на двор:
— Не рухайся, скадронный!
Раздался выстрел. Волкодав, жалобно взвизгнув, повалился наземь.
Не раз в прошлые посещения бывший гусар, всячески задабривая пса, пытался завязать с ним дружбу. И все зря. Подсовывал ему краюхи ароматного, свежеиспеченного пасечницей хлеба, куски жирной баранины. И ни в какую. Однажды будто примирившийся с Ракитой волкодав, вырвав из его рук куриную лапку, ринулся на ненавистного ему кавалериста. Тот едва успел уклониться от острых клыков. Выскочившая во двор солдатка, лукаво усмехаясь, пояснила неудачливому укротителю: «Кабы вы были бабы. А то мужики. Мужиков, какие сюды завертают, мой кобель никак не терпит…»
Селиверст раскрыл калитку, вошел во двор. Ракита-Ракитянский с бледным лицом разбитым шагом плелся ему навстречу. Протянул руку.
— Спасибо!
— Не за што, командир, — ответил бородач и посмотрел на черные от грязи ладони эскадронного.
— Прости, браток, не заметил… Я весь измарался.
Чмель, вытащив из-за пояса старые подошвы, звучно шлепнул ими по левой руке и затем спрятал их за голенище.
— Па-а-аслушай! Это что у тебя, э, голубчик? — спросил, кусая губы, Ракита-Ракитянский.
— Подошва. Обнаковенная подошва, товарищ командир.
Поморщившись, Ракитянский бросился на поиски своего коня.
Молодой дозорный, заметив солдатку, следившую за тем, как ее любезный гоняется за Гнедком, обратился к ней, не спуская горящего взгляда с ее пышной груди, туго стянутой цветастым лифом:
— Ты бы, молодуха, хотя бы медком нас попотчевала.
— Что значит «хоть»?
— «Хоть» значит, что другого, соображаю, нашему брату, простому бойцу, не перепадет.
— Не дам меду! — зло ответила солдатка.
— Не дашь, — усмехнулся безусый всадник, — белая казачня заберет. Они с тобой панькаться не станут. Они и кое-чего иного потребуют. Это не наш брат тихоня…
— Сказала не дам — и не дам, проваливайте отсюдова. Они мне такого кобеля порешили, а им ешо меду подноси.
— Я сам достану, — начал дразнить хуторянку кавалерист.
—
— Эй ты, халява! Командир — это который сидит на коне, а твой шатун под собакой и то едва-едва улежал.
— Поехали, товарищ! — скомандовал Чмель младшему дозорному и пробормотал себе под нос: — М-да, лежачего не бьют.
Кони, послушные всадникам, зачавкали по липкой грязи глухого проселка.
20
Штаб 42-й дивизии, переходя из одного населенного пункта в другой, сменив несколько кратковременных стоянок, в конце августа расположился в крестьянских домах южной окраины Старого Оскола.
Нельзя сказать, чтоб отход боевых частей дивизии совершался под сильным натиском белых. Однако деникинцы, не встречая обычного отпора, лезли днем и ночью, стараясь сразу же занять оставленную территорию.
В штаб с пачкой бумаг в руках вошла Мария Коваль и направилась к столу, за которым сидел над изучением очередной сводки комиссар дивизии.
Услышав четкие шаги начальника политотдела, Боровой поднял голову. Его обветренное лицо, с запавшими от усталости глазами и давно не бритой бородой, говорило о многом.
— Что нового? Каковы настроения? — спросил он. — Садись, Мария, рассказывай.
— Я считаю положение очень серьезное, товарищ Михаил, — пододвинув к комиссару пачку политдонесений, начала свой доклад Коваль. — Сам знаешь, как рвались вперед красноармейцы под Новым Осколом. А сейчас кругом один ропот: недовольны отходом.
— А знаешь, Мария, — улыбнулся Боровой, и эта улыбка получилась у него довольно кислой, — я как-то читал в одной книге. Наполеон называл своих гвардейцев, свою опору ворчунами. Ворчали они по малейшему поводу, но за своего кумира шли в воду и в огонь.
— Я за наших ворчунов и не волнуюсь, — ответила Коваль. — Это если говорить о старых бригадах дивизии. Там шахтер на шахтере, сталевар на сталеваре. Вот поэтому я считаю, — продолжала она, — пришло время сказать им всю правду, как бы тяжела она ни была.
— Этому нас учит и товарищ Ленин.
— Так в чем же дело? — Коваль, положив локти на стол, пристально смотрела в сильно исхудавшее лицо Борового.
— Сегодня в двенадцать ноль-ноль будет прямой провод с армией. Жду директив от члена Реввоенсовета. Твою точку зрения ему передам. Я с ней согласен…
— Каково положение на фронте? — спросила Мария. — Есть что-нибудь новое?
— Новое поступает ежечасно. Конные банды Мамонтова бросились из Тамбова на Липецк, а оттуда рукой подать до Ельца.
— Значит, мы, можно сказать, отрезаны? — глаза Марии округлились.
— Формально это так, — ответил Боровой. — Но наш военспец наштадив Парусов говорит, что на войне окружающий часто сам становится окруженным. Основное — уберечь войска от паники здесь, на фронте. Против Мамонтова двинуты части резерва главкома.
— Мне думается, — сказала Коваль, — до паники еще далеко! При нынешней партийной прослойке смешно было бы этого бояться. Вот только новая, Симбирская бригада внушает мне опасения. Пороха она еще не нюхала. Люди только выгрузились из эшелонов, и мы как следует еще их не изучили.