Конвейер
Шрифт:
«Бог, — отвечаю, — внучек, сделал. Больше некому».
«И человека бог сделал?»
«Тоже он. Человека, думаю, труднее всего ему было делать. Человеку он голову, ноги, язык дал. И сказал: живи своим умом. Вот и живет человек своим умом. У кого ум умный, у того и язык лишнего не сболтнет, и ногами работы меньше».
Далеки от меня были все эти Федькины заботы. Платье бабушка шила на деревенский манер — за колено, с длинными рукавами. В таком платье только Лидку радовать.
— Бабушка,
— А кто мне нитку вдевать будет? И что ты на том дворе забыла? Они ж только и глядят, как бы перехитрить тебя, как бы у тебя чего выманить.
— Так только Лидка глядит.
— Все так глядят. Ты особенно не доверяйся людям. Они как увидят, что человек доверчивый, одну только правду в жизни блюдет, так и завертят, закружат в своих хитростях. У тебя хоть характер есть — вон вчера с дому сбежала, еще какой бы час — и не нашли бы, съехала бы в Ленинград. А у Федьки и характера нет. Он бы не только семки, он бы все тут до нитки пораздал.
Бабушка не верила людям, больше всех на свете любила Федьку, но она все-таки любила и меня. Когда я заплакала, примерив готовое платье, она испугалась, заохала, посадила меня на колени и стала припевать, успокаивая:
— Подошьем платье. Пусть ноги, как палки, торчат, пусть мухи смеются: что-то там за тонко ножка? А рукава обрезать не будем. Зимой пальтишку скинешь — а платье и по лету и по зиме.
Игнат появился вечером в выходной. Увидев меня во дворе, подошел.
— Мамка дома?
Меня всегда передергивало от этой его «мамки», никто так не называл матерей в нашем дворе. Был Игнат черноволосый и смуглый, с настороженным взглядом под густыми черными бровями. Носил хромовые сапоги, правую руку держал постоянно в кармане, подняв кверху плечо. Лидка, завидев, как он осторожно, словно кого выслеживая, движется по двору, бросалась к нему со всех ног, заглядывала в глаза, что-то быстро говорила в ответ на его вопросы. Игнат доставал правой рукой из кармана мелкие деньги и отдавал их Лидке, не считая и не глядя на нее.
В этот раз Лидка прозевала Игната, и тот подошел ко мне.
— Мамка дома?
— Дома.
— А эта — мать ее, твоя бабушка?
— Тоже дома.
Игнат вздохнул, я подняла голову и столкнулась с его горящими в густой черноте ресниц глазами.
— Может, мне туда не ходить? — спросил он.
Игнат заискивал передо мной, чего-то боялся…
Скорей всего, я посоветовала ему не отступаться, идти, потому что он окинул взглядом наше крыльцо, бегущее на второй этаж, и с места в карьер помчался по ступенькам вверх.
А через несколько минут по этим же ступенькам не спеша спустилась бабушка. Лицо ее светилось радостью, празднично светился и новый белый платочек в черную крапинку.
— Пойдем со мной, — сказала
Мы дошли до угла. Мотя, стоявший на пороге своей лавки, сказал бабушке:
— Здравствуйте. С приездом вас. Если ваш гость дал деньги, то все, что вам надо, можно купить здесь, — Мотя вытянул руку, повернулся к нам спиной, приглашая следовать за собой.
Бабушка не спросила: откуда вы знаете, что гость дал деньги? У Моти всегда был вид знающего все. Игнат, наверное, дал хорошие деньги, потому что бабушка купила круг дорогой колбасы, большой кулек пряников и немножко конфет — по штучке-две шоколадных, разных сортов.
Мне она дала пряник. Подержала в руке конфету и тихонько, чтобы я не видела, выронила ее обратно в кошелку, а мне достала из кулька пряник.
— Иди на улицу. Иди на солнышко.
На крыльце Мотиной лавки, откусывая мятный пряник, я терпеливо ждала, когда она купит то, на что смотреть мне нельзя, — бутылку вина. Потом я бежала домой, то и дело подпрыгивая, предвкушая веселое застолье.
У ворот нашего дома бабушка охладила мой пыл. Дала еще пряник и конфету «Василек», шепотом приказала:
— Иди гуляй. Домой, когда позову, придешь.
Это она могла в своей деревне перед Федькой устанавливать такие правила, мне они не подходили.
— Я домой хочу.
Она поглядела на меня с сожалением, посторонилась, пропуская вперед.
— Настырная ты, — говорила вслед, — Ольга с тобой свою жизнь не устроит. Пришел этот, черномордый, а ты тут как тут — третья. А зачем ты ему? Поглядит он, поглядит на тебя и уйдет.
— Он и так уйдет, — объяснила я ей, — он всегда уходит. Нет его, нет, мы уже забудем про него, а он возьмет и появится.
— Постой, — бабушка схватила меня сзади за подол, — а кто он такой? Кем работает?
— Никем, — я знала, что этого говорить нельзя, но что-то уже тащило попугать бабушку, — бандит он. Тюрьма по нему плачет.
— О господи! — Бабушка вскрикнула и опустилась на ступеньку. — Он же прирежет вас.
За стол с собой меня не посадили. Отправили гулять во двор. Вечером, когда я лежала в постели, а они мыли посуду, бабушка допытывалась у матери:
— Добрый он человек, только вид звероватый. Почему говорят, что бандит он?
— Цыган он по отцу, а не бандит, — отвечала мать, — замуж меня зовет. Говорит, если соглашусь, то в другой город жить поедем, чтобы никто не знал, что Рэма ему не родная.
— А ты что?
— Чувства у меня к нему нет.
— Чуйста, — сердясь повторила бабушка, — какая чуйста, когда дите у тебя. Ты что про себя думаешь? Что приданое тебе кто с неба скинет? Нищая ты, как травинка среди камней в этом городе. Если человек хороший…