Копи царя Иоанна
Шрифт:
Помимо прочего, в папки соответственно времени были собраны всевозможные сведения о Соловецком монастыре. Это были вырезки из газет, тексты указов и распоряжений различных министерств, большей частью министерства культуры, касающиеся передачи зданий в ведомство музея-заповедника, отчеты археологических экспедиций, информация о работе реставраторов. Такие документы были особенно аккуратно перепечатаны на машинке и тщательно сложены. Некоторые строчки были подчеркнуты карандашом, рядом стояли вопросительные и восклицательные знаки. Летописи за семидесятые годы были самыми толстыми и потрепанными, видимо, они не раз перечитывались. В конце каждого года шли страницы каких-то сопоставлений полученных сведений. Впрочем, все это перемежалось сообщениями другого толка. Максим отодвинул стул, прижимавшийся
11
Интереса к хронологии последних событий обитателей бункера Максим особенно не испытывал. Мельком проглядел он пятидесятые и тридцатые года, где сообщалось о переезде в новое убежище — недостроенный и замороженный бункер, то есть непосредственно туда, где все и происходило. В тридцать девятом году много страниц было посвящено расформированию Соловецкой тюрьмы, везде попадались старые фотографии, в основном какого-то дворика, похожего на те, где разворачивается действие какого-нибудь фильма о средневековье: двухэтажное здание окаймляло дворик, при этом не имело окон. Вместо них туда выходила также изгибающаяся двухэтажная крытая галерея с большим количеством арочных проемов. На других фото была изображена башня с подписью «белая башня». «Никакая она не белая, построена из огромных валунов, а сверху немного кирпичей», — подумал Максим, продолжая листать машинописные страницы.
Двадцать третий год. Эта папка была самой толстой. Огромное количество фотографий обгоревших церквей и домов, заметки о переезде в Москву, о размещении в каком-то неизвестном подземелье под какой-то церковью, схемы, схемы, фотографии, описания, карты, некоторые из них были явно картами подземных ходов: очертания островов покрывала густая сеть линий, пересекающихся, расходящихся, ведущих в самые разные концы. Везде были сделаны необходимые подписи и пометки. Потом был еще восемнадцатый год. Больше летописей не было. Внимание Максима привлекла маленькая шкатулочка, расписанная, как это принято в России, яркими красками по черному фону. Он хотел достать ее из ящика, но случайно взял только за крышку, и она открылась. На дно ящика высыпались сверкающие в неярком свете ламп крупинки. Некоторые были совсем маленькими, но мерцали, как звезды. «Вот это да! Неужели алмазы? И с самой революции они прячут это под землей? И карты, и шахты, нарисованные на них… и опасения о том, что все это могут найти где-то там, далеко, на Севере, где никто никогда не жил… потрясающе!!!» — Максим вдруг представил себе просторные пустые штольни, где на стенах, потолке и даже на полу светятся тысячи алмазов. «И они уехали туда! За своими алмазами, когда убедились, что советская власть окончательно пала!» — воображение вновь заработало в полную силу. Максим встал и стал ходить по ангару, бессмысленно рассматривая все, что попадалось на пути. Он поднес фонарь к почерневшей и потрескавшейся иконе. Угол ее был обгоревшим. Он разглядел лики двух святых, которые склонялись над островом, на котором стоял дивный белый монастырь. «А что же там? — подумал он, глядя на чернеющий проход в стене помещения, — может быть, сундуки, сокровища… Библиотека Ивана Грозного!?» — почему-то взбрела в голову нелепая мысль.
Максим вышел через галерею в соседний ангар. Здесь, однако, к его разочарованию, находился склад. Повсюду стояли ящики с консервами^ запасы других продуктов первой необходимости, стояла даже газовая плитка с красным баллоном, на котором белело «пропан». База действительно хорошо снабжалась сверху, она была готова долгое время жить в изоляции, случись между сверхдержавами ядерная схватка, многие москвичи погибли бы, даже не добежав до бомбоубежищ, а хранители тайны Соловков выжили бы, чтобы потом, когда дамоклов меч власти не висел бы над ними, спокойно вернуть себе монастырь и все его тайные богатства, не реквизированные, как ни старались комиссии советских времен.
Налево вглубь земли уходил тоннель, видимо там планировалось сделать выход на поверхность. Через несколько метров тоннель обрывался — на пути вставала отвесная кирпичная кладка. Видимо, здесь был так называемый «главный выход» — замаскированная под кирпичи дверь. Она открывалась наружу
«Восьмой кирпич справа, ряд 5!» — снова надпись над дверью. На этот раз уже гораздо менее страшного содержания, чем над склепом. Максим отодвинул засовы и открыл дверь. Найдя восьмой кирпич справа от входа в пятом ряду, он обнаружил, что он не был укреплен в стене и его можно было просто вынуть и открыть незаметную дверь снаружи.
Осветив неяркими лучами ручного фонарика новое помещение, Максим увидел очень короткий отрезок коридора, оканчивающийся пустым дверным проемом, не похожим на массивные косяки герметичных дверей, а напоминавшим, скорее, место для створок лифта. Наверное, тут планировалась шахта для связи бункера и какого-нибудь особого дома наверху, ничем не отличающегося от остальных снаружи, но таящего в глубине своего подвала секреты, которые еще очень нескоро будут известны простым горожанам. Таких зданий много в Москве. На стенке шахты были видны железные скобы — ступени временной лестницы, обреченной стать вечной. Рука устала. Максим потушил фонарь и переложил его в другую руку, при сжатии кисти которой все еще ощущалась боль, оставшаяся после аварии поезда. Глаза не успевали перестраиваться. Темнота снова на миг окутала его.
12
— День добрый, — сказала темнота.
Звук прыжка. Из шахты лифта прорезался ослепительный голубовато-электрический луч мощного светодиодного фонаря.
— И здрасте! — открылась потайная дверь; появившийся оттуда человек передернул затвор и упер в спину Максима холодноватое дуло автомата.
— Парень, ты из ФСБ? Что молчим? — спросил силуэт в шахте.
— Нет, я сдаюсь, я… вы кто?., вы тут живете, вы… отпустите, пожалуйста… что вам нужно?
— Та-ак, понятненько! А что же мы ходим-то, где не положено, а? Ходить надо по земле, а тут совсем даже не следует, — иронично и тихо продолжал незнакомец, светя Максиму прямо в лицо.
— Вы убьете меня? — с дрожью в голосе наконец спросил Максим. Время опять начинало растягиваться, и все реплики человека с фонарем казались попавшему в плен длинными монологами.
— Не обязательно. Скажем так, если будешь вести себя как следует, то в угол и к стенке не поставим, хе-хе, даже прокатим немножко. Ну-ка, дай-ка сюда, — обратился он к Максиму и показал на сумку.
Максим начал снимать ее с плеча.
— Не двигаться! — рявкнул голос за спиной, и дуло автомата с новой силой впилось Максиму в рубашку.
Тут с лестницы спрыгнули еще двое и проворно сдернули сумку.
— Та-ак, — продолжал первый. — Посмотрим, не захватил ли ты сувенирчиков на память, что это здесь? О! Паспорт? Ну, это мне, пожалуй, а ты, голубчик, пока без паспорта походишь. Никогда не понимал, зачем это такое ограничение свободы — паспорт, ха, все-то государство о своих подопечных знать желает. Во-от. Но, как ты, наверное, уже догадался, есть еще на этой планете благородные люди, я бы даже сказал, рыцари, — вновь усмехнулся он, — которые умудряются скрывать от государства то, что знать ему не полагается. А то нечестно, правда? Оно от нас под землю зарывается, а мы вот, значит, только сидеть и про обмолот волков новости смотреть должны, забавно, не правда ли? Ну, а все — так по-честному: гражданское общество… — разглагольствовал подземный философ, копаясь в бумагах Максима.
Если бы не было мрачных запыленных бетонных стен, автоматов наперевес, вскинутых вверх рук пленника, копошения в чужих вещах, можно было бы подумать, что это говорит человек, призвание которого — записывать сказки на детские пластинки, настолько неторопливо, с беззлобной усмешкой, намеренно удлиняя гласные звуки, несколько даже ласково говорил человек с фонарем.
Голос второго, наоборот, был резок, казалось, он вообще старается не разговаривать, но фразы, которые он иногда буквально бросал в разговор, были похожи на короткие автоматные очереди, как будто он был каким-нибудь проникшим в современность фашистским эсэсовцем и говорил по-немецки. Двое остальных пока помалкивали и смотрели куда-то вверх.