Шрифт:
Сплошной ярко-синий фон. Несколько секунд он слепит зрителя, после чего яркость становится все более и более размытой. Мы видим – поначалу скорее намек на это – тоненькую белую трещинку на фоне. Она становится все шире и шире, потом снова тоненькой. Камера отъезжает, и мы наконец видим, что это синее небо, в котором нет ни одного облака. Именно поэтому так хорошо заметна паутинка,
Голос объявляет:
– Ст Тлвв Кшв свршл псдк врпрт кшн спс зтчтвысн темпрзаборт пл двть спс.
– А? – говорит старенький дедушка, что сидит у окна.
– Самолет Тель-Авив совершил посадку в аэропорту Кишинева, – говорит ему соседка.
– Спасибо, что вы с нами, температура за бортом плюс двадцать, спасибо, – говорит она.
– Экая ты… внимательная, – говорит дедушка.
– И молоденькая, – говорит он.
– Моя внучка тебе в мамы годится! – говорит он, причмокивая.
Смотрит на соседку ласково. Это типичный дедушка Кишинева 70-х – добряк, ветеран ВОВ с кучей наград, учитель математики или физики… Наверняка давал частные уроки, чтобы накопить денег на репатриацию. Таких еще иногда судили за предложения несовершеннолетним ученицам совершить, как пишут в протоколе, действия развратного характера. Обычно полный срок они не отсиживали, потому что их освобождения как диссидентов требовали США и Рейган. Видимо, что-то такое есть в ауре старичка, и соседка верит в энергетическое поле, поэтому она говорит:
– А вы, случайно, математику не преподавали?
Старик вместо ответа поджимает губы, отодвигается от соседки и глядит в окно до самой остановки самолета. Соседка смотрит на него недоуменно, но потом отвлекается на обычные действия по прилету: одернуть кофту, выключить мобильный телефон, приподняться, чтобы открыть полку наверху, взяться за чемодан, отпустить чемодан, посмотреть в начало салона, в конец… Дедушка смотрит в окно, он помолодел лет на двадцать, выглядит собранным, как человек, готовый к неприятностям. Мы понимаем, что уж математику-то он точно преподавал…
Соседка встает, и мы можем рассмотреть ее получше. Это красивая молодая девушка лет двадцати, не больше. У нее черные волосы, она одета небрежно и выглядит вызывающе безвкусно на фоне молдаванок в ярко-малиновых ботфортах, чулках в сеточку и топиках. На девушке брюки, причем даже не облегающие, кеды, волосы собраны в хвост. Нет макияжа. У нее небольшая, но красивая и высокая грудь, и благодаря двум расстегнутым пуговицам мы это видим. Девушка очень, невероятно похожа на голливудскую киноактрису Натали Портман. Сходство подчеркивается тем, что мы знакомимся с этой актрисой – как и широкий зритель с Портман – в эпизоде с намеком на педофилию. Девушка берет чемодан с верхней полки и медленно выходит из салона за очередью из гастарбайтеров и израильтян. Дедушка сердито глядит ей вслед – почему-то на задницу – и бурчит что-то. Стюардесса мягко трогает за локоть, и дед возвращается в легенду старичка-добрячка. Пускает слюни, умильно улыбается, позволяет понести свой чемодан… Смена кадра. Наша девушка стоит в автобусе, который везет пассажиров к терминалу. Двери распахиваются, и автобус мгновенно становится пустым: толпа стремится занять очередь на паспортный контроль поскорее. Единственная, кто не спешит, – наша «Натали Портман». Она выходит из автобуса последней и смотрит в небо. Оно бесконечно синее…
Снова синий фон. Камера отъезжает, и мы видим, что это синий костюм пациента больницы. Судя по тому, что в коридорах снуют показанные на заднем плане афроамериканцы, мы понимаем, что дело происходит не в Молдавии. Молдавский пациент еще не достиг того уровня толерантности, который позволяет довериться чернокожему. Впрочем, не только молдавский.
– Суки чернозадые… – говорит мужчина, глядя в коридор.
– Наташка… обещай, – говорит он.
– Обещай, что не пойдешь замуж за негра, – говорит он.
– Папа, не волнуйся, – говорит девушка и гладит мужчину по руке.
– Дай слово, – говорит мужчина.
– Даю слово, – говорит девушка.
Крупным планом – скрещенные за спиной пальцы, как делают, когда произносят необязательную клятву. Мужчина успокоенно кивает. Он задыхается.
– Гребаные молдаване с их гребаным «Жоком»! – говорит он.
– Милый, – просит женщина, похожая на нашу Наталью.
– Тебе вредно волноваться, да и курить надо было меньше, – говорит она.
– Курил бы нормальные сигареты с фильтром, все было бы окей, – говорит мужчина (он именно произносит «окей» именно как слово, как эмигрант первой волны, который уверен, что это первое слово из его английского. – Примеч. В. Л.).
– Гребаный «Жок»! – говорит он и кашляет.
Мама и дочь переглядываются. Мать поправляет мужчине подушку. Он хрипит:
– Сонька, газету принеси, у уродов этих черножопых попроси…
Женщина, терпеливо улыбнувшись, встает и выходит. Мужчина рывком бросается к дочери, хватает ее за руку, заставляет наклониться, говорит, брызгая слюной (она разлетается, мы видим это крупным планом).
– Наташка, слушай, кино это твое – фигня, – говорит он.
– Показы, портфолио-шмофолио, – говорит он.
– Хватит фигней страдать, – сурово говорит он.
– Ну ты только представь себе, кишиневская еврейка – и звезда Голливуда, – говорит он.
– Да это же, мля, обхохочешься, – говорит он.
– Наталья Авнерова Хершлаг, обладательница «Оскара» и исполнительница главной роли в… в… блядь, в «Звездных войнах»! – вспоминает он последний фильм, о котором хоть что-то слышал.
– Аха-аха, – хохочет он, пока смех не переходит в содрогания тела, какие бывают при рвоте.
Отплевавшись в утку, поднесенную дочкой, мужчина вытирает рот – синий рукав халата темнеет от слюны и, кажется, от крови – и продолжает:
– Мы с мамой терпели эти твои закидоны, потому что ты наша доча, – говорит он, и мы видим в его ласковой улыбке что-то неуловимо похожее на улыбку ветерана из самолета.
– Но теперь я умираю, и ты должна заботиться о маме и сестрах, – говорит он.