Копи царя Соломона

Лорченков Владимир Владимирович

– Мне надоело твое хамство! – неожиданно ранимо заявляет первый.

Все время переговариваясь, они – на диссонансе – очень слаженно и быстро втаскивают в палату медсестру и душат ее: первый обхватывает сзади и валит на колени, второй затягивает шнурок. Нам становится понятно, как именно ушли в мир иной доктор и мать Натальи. Медсестра умирает, так ничего и не поняв. Первый и второй возвращаются к постели больного. Второй смотрит многозначительно на первого.

– Что надо сделать? – спрашивает он.

– … –

думает первый.

– Идиот, ЗАКРОЙ ЖЕ НАКОНЕЦ ДВЕРЬ, – говорит второй.

– Что за манера? – злится второй, закрывая.

– Ты как моя жена, – говорит он.

– Нет чтобы, мля, положить носок в корзину для белья, – говорит он.

– Надо обязательно сказать мне, где он, и ждать, мля, что я его положу куда надо, – говорит он.

– Твоя жена – умный человек, – говорит первый.

– Настоящая женщина, умная, мужественная, красавица, – говорит он.

– А еще у нее муж-идиот, непослушные дети и много общественных дел, – говорит он.

– Настоящая еврейская женщина, – говорит он.

Обращают, наконец, внимание на отца Натальи. Тот очень похож на медсестру – такие же выпученные глаза, только он еще живой. Но, глядя на три тела на полу палаты, мы понимаем, что это временно.

– Арановски, он же Глумовски, он же Хершель, – говорит второй.

– Уроженец МССР, села Калараш, – говорит он.

– Думал спрятаться здесь под фамилией Портман, лошок? – спрашивает первый.

– Я… не… – говорит отец Натальи.

– Dobrui dzen tovaritch, – говорит, склонившись, первый (до сих пор разговор шел на английском).

Молчание. Отец Натальи бледнеет.

– У тебя, Арановски, есть должок перед правительством Израиля, – говорит Хопкинс.

– И ты это знаешь, чмо, – говорит Матрица.

– Копи Царя Соломона, – говорит первый.

– С учетом роста цен, инфляции, кризиса, гиперроста показаний Доу-Джонсона, – говорит он.

– Получается пятьдесят миллионов долларов США, – говорит он.

– Все то бабло, на которое миллионы счастливых еврейских семей могли бы покинуть СССР и устроиться в Израиле, – говорит второй.

– Ты, гомосек, государственный преступник, – рычит первый.

– Ты кинул еврейский народ, государство Израиль, ты кинул ребе, которого вы с подельниками удавили в этой сраной МССР, – рычит он.

– Ты убил всех своих сообщников и решил вывезти все сокровища, – рычит второй и методично шлепает газетой, свернутой в трубочку, по голове жертвы.

– Я не… я не убивал их, – пищит отец Натальи.

– Нам это по фигу, – спокойно говорит Хопкинс, и именно в его устах это звучит очень страшно.

– Карта, Арановски, – говорит Хопкинс.

– Мы сотрудники Моссада, и мы никогда не забываем тех, кто совершил преступления против еврейского народа, – говорит он.

– Так чего же вы не в Латвии? – борзо пищит несчастный папаша Натальи.

– Там, мля, фашисты свои шествия устраивают! – хрипит он, потому что первый его слегка придушил.

– Вы, мля, чмошники… – с вызовом – видно, что у него истерика, – бросает отец Натальи.

– Ты нам тут ОРТ не устраивай, – говорит второй, встав.

– Украл у советс… тьфу, мля, еврейского народа пятьдесят миллионов баксов и думаешь, что, мля, святее самых святых цадиков? – говорит второй.

– Когда возникает выбор или убить врага государства и поиметь с этого пятьдесят миллионов долларов, или просто убить врага государства, настоящий еврей всегда выбирает вариант номер один, – говорит Хопкинс.

– А мы, в отличие от тебя, лошок, настоящие евреи, – говорит он.

– Благодаря таким, как мы, наш народ и существует еще, – говорит он.

– Включая, к сожалению, таких его недостойных представителей, как ты, – говорит он.

– Кончаем его, – рычит Матрица.

Смена картинки: мы видим Натали, которая в автобусе и с интересом смотрит на группу людей, которые достали канистру с красной жидкостью (канистра белая, плюс при толчках автобуса часть жидкости выливается, поэтому цвет виден) и пьют из нее по кругу.

Снова палата. Расширенные глаза отца Натальи, во рту у него человеческая кисть. Она черная. Вьется дымок – это Матрица обнажил провода от лампы и время от времени прижигает ими несчастного. Снова автобус: Наталья, улыбаясь, пьет из канистры под возгласы и крики пассажиров. На нее смотрят с обожанием, как в Молдавии всегда глядят на иностранцев или деньги – что, в принципе, одно и то же. Снова палата: отец Натальи лежит на полу голый, с подушкой во рту, на его пальцах пляшет Матрица, танец похож на гопак, исполняет его агент Моссада, поэтому – с учетом некоторых исторических деталей, например еврейской резни Богдана Хмельницкого, – это сочетание выглядит особенно жутко и нелепо.

Все, что происходит в палате, – под музыку «7.40», которая перемежается – когда сцена меняется на молдавский автобус – музыкой ансамбля «Лэутары».

Крупным планом лицо отца Натальи. Он плачет, лежит в кровати.

– …ский, а номер? – спрашивает Хопкинс.

– Номер сто семьдесят четыре, он по средам, – говорит, плача, отец Натальи.

– Вы же ей ничего не сделаете? – говорит он.

– Мы, мля? Да мы ее в задницу поимеем! – рычит второй.

– Дочь, сука, предателя… – рычит он.

Папаша Натальи внезапно перестает плакать. У него лицо человека, который вспомнил, что не выключил утюг, уходя из дому.

– Можно спросить? – говорит он неожиданно деловитым тоном.

– Ну? – бросает второй.

– А вы, случайно, не молдаване? – говорит отец Натальи.

– Да ты что, издеваешься? – спрашивает Хопкинс.

– Ну и не негры… – говорит отец Натальи, бросив на всякий случай взгляд на мужчин.

– Ну, тогда имейте на здоровье, – говорит он.

Агенты переглядываются. Хопкинс качает головой. Показано его лицо крупным планом.