Копья летящего тень. Антология
Шрифт:
У нас с ней было что–то общее. Мы обе были никому не нужны.
Разорвав пополам носовой платок, я потянулась к собаке, взяла одной рукой ее голову, решительно повернула к себе, послюнила кончик платка и стала протирать ей глаза. Юшка не возражала, видимо, уже привыкнув смиренно принимать от человека и ласки, и побои.
Многие с любопытством смотрели на меня, кое–кто брезгливо отворачивался. Сидевший напротив меня старик сказал:
— Я дал ей хлеба, но она не стала есть.
В этот момент Юшка сделала рвотное движение, и все, кто стоял рядом, подались в сторону. Но желудок ее был пуст.
Я сразу поняла, в чем дело, и меня бы ничуть не удивило, если бы из носа или из глотки собаки выскочил длинный,
На следующей остановке я вышла, перед этим выразительно посмотрев на собаку. Юшка как по команде последовала за мной. Неподалеку был зоомагазин. Мы вошли туда вместе с ней.
— Поливеркан? — переспросила продавщица, искоса взглянув на жавшуюся к моим ногам худую дворнягу. — Будете покупать?
Я торопливо пересчитала имевшиеся у меня деньги. Их хватало только на два небольших сахарных кубика. И я, не раздумывая, купила их и скормила Юшке на глазах у продавщицы. Собака весело вильнула мне хвостом, и мы снова пошли к трамвайной остановке.
«Что же мне делать с тобой, рыжая?» — растерянно думала я, встречая повеселевший, уже совершенно преданный взгляд собаки. Подошел трамвай, и мы вместе с Юшкой поехали в туберкулезную больницу.
— Это просто невероятно, — сказал лечащий врач, глядя на мои рентгеновские снимки. — Туберкулома исчезла за какие–то три недели! Это просто сенсация! Это просто… — он замялся, не находя нужных слов, — колдовство!
Я самодовольно улыбнулась и кивнула.
— …я покажу вас профессору, это уникальный случай! Это подтверждает правильность нашей методики!
Слово «методика» давно набило мне оскомину в университете. Я зевнула.
— …вы не возражаете, если мы подержим вас здесь еще недельку?
Я подумала о Юшке. При больнице жило несколько дворняг, и все они были упитанными, спокойными и счастливыми. Ведро отходов из столовой вполне удовлетворяло их. И они охотно приняли Юшку в свою стаю.
***
Рыжую Юшку любили все, кроме Горбуна. Это был довольно молодой, лет тридцати с небольшим, мужчина с согнутой пополам спиной, сильными, как у гориллы, руками, недобрыми черными глазками и отвисшей нижней губой, которую он имел обыкновение прикусывать пожелтевшими от табака, неровными зубами. Подобно многим другим инвалидам и калекам, Горбун не любил животных. Невозможность жить полноценной жизнью и вытекающее отсюда духовное убожество нередко вызывает у таких людей патологическое стремление подавлять, унижать и уничтожать еще более слабое — с их точки зрения — чем они сами, существо, в первую очередь животных. Впрочем, и людей тоже… Однажды я совершенно случайно и неожиданно попала в компанию слепых. Это были выпускники университета, дети обеспеченных родителей и сами хорошо зарабатывающие, представляющие в своем роде элиту. И меня поразила та жестокость и то бесстыдство, с которыми они говорили о сумасшедших, имевших ту же самую группу инвалидности. Эти элитарные слепцы с радостью передушили бы всех умалишенных.
Наблюдая за жизнью других людей и подчас, помимо своей воли, видя их изнутри, я все чаще и чаще говорю себе: «Хватит, с меня довольно…» Но жизнь накрывает меня все новыми и новыми волнами, от которых нет никакого спасенья… И тогда я отправляюсь в пустое пространство.
***
Однажды, странствуя в хаосе моих прежних жизней, я спустилась на поверхность широкой реки, текущей с севера на юг. Река была необычайно полноводной, с мощным течением, и берега были так далеко, что я с трудом различала их в холодном весеннем тумане. Я поняла, что это половодье. Мимо меня проносились коряги, части разбитых лодок, льдины и… человеческие головы. Я пыталась нащупать ногами дно, но это мне не удавалось: река была глубокой, как море.
И я поплыла против течения.
Я плыла так много–много лет, прежде чем увидела первый корабль под парусами…
На палубе сидела женщина и качала на коленях ребенка. Она пела колыбельную, в мотиве которой слышалось что–то восточное, пятизвучное; она пела то по–русски, то по–фински… У нее было скуластое, обветренное лицо, льняные волосы, почти бесцветные глаза. Ей предстояло навсегда затеряться среди придонских ковыльных степей, смешав свою кровь с тучной, но совершенно чужой для нее землей…
***
Я недовольна своим именем. Это звучит так банально, так обыденно: Таня! Еще хуже обстоит дело с моей фамилией: Репина. Как будто недостаточно того, что эту фамилию носил один великий художник — так еще и мне приходится…
***
Сегодня Горбун мучил собак. Разломив оставшуюся от обеда котлету, он давал каждой дворняге по кусочку, а потом незаметно колол в бок иглой от шприца и при этом непристойно хохотал.
— А ты воткни иглу в котлету, — посоветовала ему стоявшая рядом Бабка. — А то этих шалав слишком много развелось!
Горбун с признательностью посмотрел на Анфису Степановну. Бабка иногда давала дельные советы.
В следующий раз, когда Горбун отправился кормить собак, я тайком пошла за ним.
Дворняги грелись на солнце среди прошлогодней листвы и готовых вот–вот расцвести одуванчиков. Всего собак было пять, и среди них — моя Юшка.
Горбун шел прямо к ним, засунув руки в карманы больничной пижамы.
В карманах у него что–то было.
Игла?
Спрятавшись за одноэтажную каменную пристройку, я, предельно сосредоточившись, приказала Горбуну выбросить из карманов все, что там было.
Горбун внезапно остановился. Видно было, что он не понимает, в чем дело. Его кто–то позвал? Он принялся неуклюже поворачиваться из стороны в сторону, высматривать кого–то… Потом снова засунул руки в карманы, порылся там и наконец выбросил все на траву — брезгливо, с каким–то даже, как мне показалось, омерзением.
Я снова мысленно сосредоточилась на нем. «Пошел прочь, прочь! Живее!» — мысленно произнесла я, высовываясь из своего убежища. И Горбун побежал — неуклюже и немного вприпрыжку, свесив почти до земли длинные, как у гориллы, руки с широкими ладонями, оттопырив от усердия нижнюю губу. Он бежал и бежал, с обезьяньей ловкостью перепрыгивая через подстриженный кустарник и низкий штакетник, бежал в сторону приемного отделения, на другой конец больничной территории.
Я громко смеялась, стоя за углом, но Горбун меня не слышал.
Наконец я вышла из своего укрытия, чтобы посмотреть, что же выбросил этот прохвост.
На зеленой молодой траве лежали небольшой газетный сверток, спичечный коробок и котлета, в которой я без труда обнаружила сломанную иглу от шприца.
Я была в бешенстве! Я с трудом удерживалась от того, чтобы не послать ему вдогонку приказ.
Бросив котлету со вставленной в нее иглой в мусорный бак и плотно прикрыв его крышкой, так что туда не смог бы пролезть даже котенок, я пошла на освещенный весенним солнцем пустырь, где лежали собаки. Приоткрыв глаза, Юшка завиляла хвостом. Глаза ее больше не гноились. Пристроившись рядом с дремлющими животными, я рассеянно ощупала газетный сверток. Это была газета с самым идиотским и дебильным названием, которое только можно было придумать: «Мое!» И это была сама популярная газета в городе. Из газеты «Мое!» Горбун делал себе самокрутки — я заметила это, зайдя как–то в курилку (дело в том, что туалет в корпусе был общим, с двумя кабинками, мужской и женской, и одним–единственным умывальником, возле которого мужчины обычно курили, сплевывая туберкулезную мокроту в покрытую ржавым налетом раковину). Но у меня не было такого предчувствия, что в газету завернута махорка. Я задумалась. Что бы там могло быть? Мои пальцы, ощупывающие со всех сторон сверток, давали мне информацию о чем–то мне совершенно неизвестном, чего я никогда в жизни не видела и не держала в руках. Какая–нибудь отрава? Приманка для мышей и крыс?