Корабль идет дальше
Шрифт:
Его доводы звучат убедительно, и я немного взбадриваюсь. Не могут нас бросить.
— Вот что, Сашок, я тебя попрошу. Как бы там ни было, ты будешь в Ленинграде раньше меня. Черт его знает, может быть, обмен и задержится на неделю там или больше…
— Да брось ты. Не задержится, я тебе говорю.
— Ладно. Я напишу маленькую записку домой, маме и жене. Передашь?
— Какой разговор, конечно передам. Напрасно все это… Давай пиши, а я пойду вещички складывать. Только небольшую, чтобы не нашли при переезде границы.
Я иду в барак, беру листок бумаги и задумываюсь над ним. Что написать, чтобы успокоить, чтобы знали, как я их люблю, как тревожусь за их судьбу… В короткой записке много не напишешь. Пусть будет так: «Жив. Нахожусь в Берлине,
В комнатах отъезжающие собирают вещи. Разговоры о том, как повезут: через Турцию или через Швецию? Только эти две нейтральные страны могут помочь обмену интернированных и пропустить их через свои границы. Несмотря на то что вторая партия отправится домой через несколько дней, моряки с шаланд принимают различные поручения. Хочется скорее послать весточку. Ведь дома могут предполагать что угодно…
Утром весь лагерь бурлит от возбуждения. Уезжают. Машины поданы. Они стоят у комендатуры. Моряки с вещами уже вышли на двор и ждут команды. А она почему-то задерживается. Нетерпение растет. У торговцев мехами подозрительное оживление. Они тоже все высыпали на двор, о чем-то спорят, жестикулируют, собираются отдельными группками, потом снова сходятся вместе. Мы видим, как от толпы отделяются три человека, подходят к охраннику, показывают на комендатуру, что-то просят… Ага, понятно. Это делегаты. Они хотят говорить с комендантом. Солдат вскидывает автомат и ведет их на передний двор, к комендатуре. Что это они? Все время сидели тихо, а тут всполошились? Через двадцать минут делегаты возвращаются. Лица у них улыбающиеся, довольные.
— Ну, что? Зачем ходили? — спрашивает Эдельманис.
— Мы тоже уезжаем, вместе с вами, — отвечает делегат и кричит своим: — Скорее выходите! Не задерживайтесь!
Но магазинщиков подгонять не надо. Они уже давно на дворе. Подъезжают грузовики. Приходит комендант и переводчик со списком. Моряков строят и по одному сажают в машины. Мы прощаемся с товарищами. Обнимаемся, целуемся. Слышатся возгласы: «Передай все, Сеня!», «И мы вслед за вами!», «Привет Ленинграду!» Когда последний моряк залезает в грузовик, начинают садиться меховщики со своими шикарными набитыми чемоданами. Они садятся без всякого построения, без переклички, без списков… Смутное, тревожное подозрение закрадывается в душу. Что-то здесь не так. Почему уезжают меховщики, когда следующая очередь была нашей?
Машины трогаются.
— Прощайте! Скоро встретимся! — кричим мы. — Скажите там, чтобы нас не забывали!
Распахиваются ворота, и машины исчезают из глаз. Уехали… Грустные стоим мы на дворе.
— Ладно, ребята. Не вешайте голов. Придет и наш черед, — пытается утешить нас помполит Зотов, но почему-то эти слова не приносят успокоения.
Наоборот, звучат они неуверенно и вызывают неясное беспокойство. А вечером в лагерь от французов каким-то образом проникает слух: за огромную взятку, полученную от меховщиков, комендант отправил их в Турцию вместо нас. Может ли это быть? Нет, мы не допускаем такой мысли. Все это совсем не так просто. Ведь здесь участвуют «высокие договаривающиеся стороны», наше правительство требовало моряков, а не этих торговцев. Обмен производится по определенным, согласованным обеими сторонами, спискам… Нет, вранье, сплетня, не может быть! Так мы старались поднять свой дух. Но несмотря на эти рассуждения, настроение наше сразу упало. Только после окончания войны от товарищей, уехавших с первой партией, мы узнали правду. Да, за огромные деньги меховщики заняли места моряков в этом транспорте интернированных.
В Турции гитлеровцы обманным путем подсунули нашей стороне меховщиков. Когда спохватились — было уже поздно. Ведь интернированных принимали турки. Не все ли им было равно, кого передавать советской стороне: моряков или кого-нибудь другого? Главное, чтобы сошелся счет «голов». А когда к этим «головам» еще прибавляется изрядный куш, почему бы не пойти навстречу друзьям-немцам?
На беззакония гестаповцев, которые они творили при обмене интернированных советских граждан, проливает свет упомянутая мною выше книга Бережкова «С дипломатической миссией в Берлин». Вот что пишет автор:
«При уточнении списков на месте, еще в берлинском лагере, мы обнаружили трех лишних человек — женщину и двух мужчин. Они не были зарегистрированы в документах нашего консульства, их никто не знал, но все трое уверяли, что они советские граждане, работали в Германии и теперь возвращаются на родину вместе со всеми. Представитель Вильгельмштрассе тоже уверял, что эти трое прибыли в командировку в Голландию и всегда числились советскими гражданами. Они фигурировали в официальных немецких списках советских граждан, подлежащих эвакуации. Несмотря на наши протесты, они так и оставались среди интернированных советских людей. Только потом нам стало ясно, зачем понадобились немцам эти лица: при переезде через болгаро-турецкую границу все трое заявили, что они отказываются вернуться в Советский Союз. Они, дескать, «избрали свободу» и решили остаться в Третьем рейхе. Гитлеровская пропаганда подняла по этому поводу невероятный шум. Газеты и радио в подробностях расписывали, как «три члена советской колонии отказались вернуться в большевистскую Россию и просят политического убежища в Германской империи». [17]
17
В. Бережков. С дипломатической миссией в Берлин. 1940–1941 гг. 1966, стр. 145.
Но обо всем этом мы узнали много лет спустя. А пока, взволнованные и угнетенные всякими слухами, ждали обмена.
Ожидания наши были напрасными. Шли дни, недели, месяцы, а об обмене немцы молчали. Капитаны несколько раз ходили к коменданту, но тот ничего конкретного сказать не мог, призывал быть терпеливыми и надеяться на провидение.
Для нас это были тяжелые дни. В лагерь приходили самые невероятные слухи: «Советское правительство отказалось от обмена!», «В Союзе было мало немцев. Моряков менять не на кого», «Гитлеровцы подсовывают вместо моряков военнопленных»… И вся эта чушь приходила «из самых достоверных источников».
А сколько муки, терзаний и волнений приносили въезжавшие в лагерь машины.
— Ребята, едем! Солдат сказал, за нами приехали! Сейчас придет комендант с переводчиком…
Но это были попытки выдать желаемое за действительность. За нами никто не приезжал… Мы слонялись по двору вялые, мрачные, раздражительные… Разговаривать не хотелось. Все наши прогнозы не оправдались. Радио и газеты гремели о победах Германии.
Шла последняя неделя сентября, а мы все еще находились в Бланкенфельде. Пожухла и пожелтела трава на лагерном дворе. Ночи стали темные и холодные. Тоскливо завывал ветер в проводах. Часто шли дожди. Вокруг бараков образовались непросыхающие лужи. Гулять не хотелось. Мы валялись в койках, с тоской прислушиваясь к ударам дождевых капель в оконные стекла. Об обмене уже никто не говорил. Это была запретная тема. Она вызывала раздражение. И все-таки мы не теряли надежды, затаив ее где-то внутри себя. Больше того — мы жили этой надеждой, но…
Первого октября, в холодный пасмурный день, на «аппель» пришел комендант. Как обычно, нас пересчитали, но не распустили. Мы стояли затаив дыхание. Сейчас он скажет: «Собирайте вещи. Едете на обмен». И он сказал:
— Завтра вы покидаете этот лагерь. Собирайте вещи и к восьми утра будьте готовы. Обмена не будет. Ваше правительство отказалось от вас.
Лицо у коменданта было злое, надменное. Вдруг раздался звонкий молодой голос:
— Врешь, подлюга! Врешь, сволочь!
Это крикнул кто-то из второго ряда. Комендант понял без переводчика и заорал: