Корабль идет дальше
Шрифт:
— Да ладно… Советую делать так же. Оставляй немного от завтрака.
За окнами темнеет. В коридорах зажигаются синие лампочки затемнения и появляются солдаты-автоматчики. Это внутренняя охрана. Бесцельно сидим за столиками, нехотя переговариваемся. В девять часов приходит унтер, пересчитывает нас и гасит свет. Забираемся в койки, натягиваем на себя тонкие, приютские, бумажные одеяла и пытаемся заснуть. Первый день в лагере-тюрьме Вюльцбург прошел. Сколько еще их будет? Мучительных, голодных, тревожных Дней?
Слышно, как шумит за стеной лес, лают и грызутся овчарки, выпущенные на ночь за проволоку. Тоже наша охрана. А по углам на стенах установлены
.. Так хочется заснуть и ни о чем не думать. Но мысли лезут и лезут в голову. И от них нет спасения. Вспоминается вся жизнь… Хорошее и плохое. И даже плохое кажется сейчас хорошим. Многого мы не понимали, не умели ценить того, что давала нам жизнь! Ворчали: это не так, то не этак… Хорошо бы отдельную квартиру, зарабатывать побольше… Какие это мелочи на самом деле! В общем-то мы были счастливыми людьми. Все имели что надо человеку. Семья, любимая работа, приличный заработок, уважение, а главное, уверенность в завтрашнем дне. Никто не лишит тебя работы, не надо думать о том, что можешь остаться без куска хлеба и нечем будет кормить семью… Может быть, что-то и было у нас не так, но об этом сейчас не думалось. Все было прекрасным.
А сегодня орды серо-зеленой нечисти топчут нашу землю, пытаются отнять от нас эту жизнь, хотят превратить нас в рабов, заставить лизать сапоги толстомордым бюргерам… Эти мысли невыносимы. Если бы не наша проклятая судьба, если бы мы оказались к началу войны дома, то воевали, возили бы военные грузы, помогали фронту… Мы знали, как нужны моряки во время войны. А тут — полное бессилие… Не скажут ли нам потом презрительно: «Отсиделись!»?.. Об этом тоже не хотелось думать.
Вдруг я слышу голос механика Глущенко, мечтательный такой голос:
— Была бы у меня шапка-невидимка, надел, перемахнул бы через стены и полетел к своим…
— Или ковер-самолет достать…
— А может быть, тут, в тюрьме, сделать такой пузырь надувной и перелететь через стену…
Никто не смеется, никто не отпускает ни одного иронического замечания, не слышно скептических, трезвых голосов. Все думают об одном: как вырваться из фашистских лап?
На стене в коридоре висят правила. Они составлены для военнопленных. За малейшее нарушение — смертная казнь.
Голодает лагерь. Настроение у людей падает с каждым днем. Да и не от чего ему улучшаться. Наступила осень. Идут дожди. Небо серое. В камерах холодно, сыро, промозгло. Курить нечего. На дворе стоит большое крепкое дерево. Это красный бук. Бурые листья мы высушиваем и курим. После нескольких затяжек у курильщика начинается страшный кашель, тошнота, иногда и рвота. Но все-таки мы курим листья, чтобы заглушить голод. В насмешку моряки называют бук «деревом Черчилля». Листья так крепко держатся на ветвях, что не опадают даже осенью и зимой. Черчилль в одной из своих речей сказал, и мы хорошо запомнили: «…еще с деревьев не упадут листья, как мы откроем второй фронт». Он не соврал. Дерево стояло с листьями, второй фронт не открывался.
Что немцы не забывают делать, так это посылать нам свои газеты. Перед вечерним «аппелем» кто-ни будь из владеющих языком переводит их. Слушать невозможно. Гитлеровцы уже стоят под Москвой. Статьи наглые, хвастливые… Я помню слова из речи Гитлера: «Русской армии больше не существует. По пустынным, заснеженным полям движутся отдельные
Когда переводили эту речь, Долженко не выдержал, соскочил с койки и бросился к столу.
— Прекрати, прекрати сейчас же эту пропаганду! Не то я тебя задушу! И без нее тошно, а ты тут со своим Гитлером… — Долженко дико вращал глазами и пытался вырвать у переводчика газету. Его оттащили.
После этого случая в камере обсуждали вопрос: стоит ли вообще читать немецкие газеты? Большинство высказывалось, что надо. Пусть там на восемьдесят процентов ложь, но все-таки кое-что мы можем из них почерпнуть. И правда. Через несколько дней гитлеровцы сообщили, что наступление на Москву «ненадолго» прекращено.
Впоследствии в некоторых камерах человеку, переводившему немецкие газеты, была установлена даже своеобразная премия: за каждого убитого гитлеровского генерала, упомянутого в списках погибших, наш переводчик получал один окурок.
Нервы у всех напряжены до предела. Вспыхивают беспочвенные ссоры. Не дай бог кому-нибудь сказать о том, что Москва может пасть. На него набрасываются все. Не будет взята! Не может быть взята! Вопреки газетам, несмотря на рассказы солдат, с которыми иногда удается переброситься двумя словами, назло всей Германии, черт бы ее побрал! Не будет взята!
Вейфель набирает «арбайтдинст» — рабочую команду. Она должна обслуживать лагерь. Игорь Маракасов попадает истопником в комендатуру, Ваня Кулин туда же уборщиком, Виктор Шулепников работает маляром, Шилин — плотником, Виктор Свирин лагерным слесарем. Всех наших поваров посылают на кухню в помощь кухонному унтеру Крифте, чеху по происхождению. Два других унтера, Балаш и Гетц, ежедневно берут остальных на уборку коридоров, подметание плаца, чистку брюквы. Балаш ненавидит русских. Он всегда груб с интернированными, каждую минуту орет, сыплет проклятиями. Гетц — дурак и негодяй. Излюбленное его место — у дверей тюрьмы. Когда интернированные идут строиться на «аппель».
Гетц расставляет ноги, закладывает руку за борт кителя, раскачивается, как кобра, и наблюдает. Стоит кому-нибудь замешкаться, сейчас же слышится рев Гетца:
— Шнель, унтерменш! Сакраменто! — и человек получает удар по лицу, затылку или спине.
Одного из судовых врачей назначают в ревир помогать немецкому фельдшеру. Страшное это учреждение, ревир. Ревир — это тюремный лазарет. Раз в неделю на двор лагеря въезжает черно-красный «оппель-капитан». Из него выходит офицер в чине лейтенанта. Он высок, молод, красив. Черные тонкие усики, на правой щеке шрам в виде креста, след корпорантской дуэли, в руке стек. В петлицах орденские ленточки. Он немного прихрамывает, видимо успел побывать на фронте. Это «герр артс» — лагерный врач. Он медленно поднимается во второй этаж, в ревир. При виде офицера фельдшер и судовой врач вытягиваются по стойке «смирно». Это железный закон. Не исполнишь— ударит. Доктора надо уважать. Ведь он приносит «облегчение» страдающим и у него высшее образование. Фельдшер подскакивает к лейтенанту, делает короткий доклад. Начинается обход больных. На почтительном расстоянии за немецким врачом следуют фельдшер и наш доктор. Лейтенант брезгливо, кончиком стека приподнимает края одеял, он смотрит на вконец исхудавшие тела больных. На лице у доктора отвращение. Он зажимает нос белым платком.