Кораблекрушение у острова Надежды
Шрифт:
— Мстиславский по отцу и предкам стоит на первом месте. Да сам ты знаешь.
— А что бы получилось, когда б царь назначил Хворостинина в большой полк?
— Мстиславский ударил бы челом на Хворостинина. И многие выступили бы за Мстиславского.
— Так, правда. А ежели ты взойдешь на престол московский, то сколько благородных, древнейших и знатнейших князей и московских бояр скажут тебе «нет»? Ну год, ну два, ну пять годов ты просидишь, стрельцы тебе помогут. Прольется много крови, и все напрасно, московского престола тебе не удержать. Погибнешь, и наступит злое время… Вот почему
— Но если Федор отойдет в иной мир по слабому здоровью, а Дмитрий умрет от черной хвори, тогда кто должен быть царем московским?
Борис Годунов перестал поглаживать лоснящуюся бороду и не спускал глаз с дьяка.
— Австрийский эрцгерцог Максимилиан, брат императора, — сказал дьяк после долгого раздумья.
— Как, католик? Твой ум, наверно, помутился, дьяк!
— Сделать его православным.
— Нет, не будет того.
— Тогда беда. Не вижу я в Москве людей, пригодных быть царем. Чтобы знатности довольно было и умом бог не обидел.
— И ты мне ничего не скажешь, Андрей Яковлевич?
— Хранить здоровье царевича Дмитрия паче глаза своего — вот мой совет.
— Что ж, спасибо и на том. Спокойной ночи, Андрей Яковлевич… Не могу понять, как ты решился даже подумать об иноземном государе на московском престоле. Не прощу тебе этого.
Борис Годунов говорил спокойно, но в душе бушевала буря. Лицо покрылось красными пятнами.
— Воля твоя, правитель… Спокойной ночи и тебе. — Дьяк Щелкалов поднялся и, кланяясь, пошел к выходу. Внезапно он обернулся: — Однако, Борис Федорович, ежели меня тронешь, будет худо, и на тебя есть узда. В монастыре хранится моя духовная грамота. Ее прочитают в церкви, ежели мне зло причинится. Там все написано, все… Тебя я насквозь вижу.
Щелкалов откинул полог и вышел. В шатер пахнуло сырым морским ветром. Пушки продолжали бухать…
В шатер пришли слуги. Принесли медную высокую жаровню с раскаленными углями. Борис Годунов сидел не шевелясь, положив руки на колени. Он понял, что дьяк Щелкалов, глава всех дьяков на русской земле, больше ему не друг и не помощник. Он знал твердый норов дьяка и знал, что сломить его невозможно. Наказать — посадить в тюрьму или опальным выдворить из Москвы — не имело смысла. Дьяк стоял у большого дела и вершил его изрядно, был полезным для государства человеком. Да и тронуть его опасно: о том, что писано в его духовной грамоте, правитель догадывался. Про болезни Щелкалова было известно давно. Старик больше года мучился сердечной хворью и лечился у придворных лекарей и мужицких кудесников. Его терзал страх смерти и того, что ждет после смерти. Недавно он построил каменную церковь на своих землях и сделал большие вклады в монастыри. Словом, Андрей Яковлевич решил подумать о своей будущей жизни… Грехов у него было немало…
Постепенно мысли Бориса Федоровича, свершив обширный круг и коснувшись самых разных дел, снова вернулись к царскому престолу.
Правитель был удивлен, как дьяку Щелкалову удалось так верно прочитать его мысли. Да, царский престол был заветной и сокровенной мечтой правителя, и он готовился понемногу к ее осуществлению. Он понимал, что это будет трудно, очень трудно, но возможно. Разговор с дьяком не убедил его.
— Государь великий боярин, — вывел его из задумчивости голос телохранителя Ивана Волкова, — гонец из Москвы от окольничего Андрея Клешнина.
— Зови. — Правитель шевельнулся в кресле, оправил бороду, подвинул ближе подсвечник с четырьмя свечами.
В шатер ввалился только что соскочивший с коня гонец, залепленный грязью. Он низко поклонился правителю и вручил письмо.
— Иди отдыхай, накорми коня, — сказал ему Борис Годунов, — за службу спасибо.
Окольничий Клешнин каждый день посылал гонцов с короткими грамотами, написанными четкими, большими буквами, чтобы правитель мог прочитать их сам.
«На Москве все спокойно. Морозы стоят великие, каких давно не бывало. И снега много. На два аршина и больше. А Шуйские ездят в Углич тайно, — писал Андрей Петрович. — И слышно, ворожат в Угличе на царя Федора и будто осталось ему жизни мало».
Борис Годунов положил письмо и опять стал думать. Напоминание в письме об Угличе снова взбудоражило правителя. Восьмилетний царевич Дмитрий возник перед глазами. Правитель обладал всей полнотой власти, и все же царский престол казался ему святым местом, недоступным для зависти и вражды.
Борис Годунов был воспитанником царя Ивана Грозного и вдоволь насмотрелся, как проливают человеческую кровь. Он не остановился бы ни перед чем для достижения заветной цели. Вот только рубить голову открыто, как делал Иван Грозный, Борис Федорович избегал. С врагами он предпочитал разделываться без шума.
Пушечные выстрелы гремели не переставая. И вдруг все стихло. Только упрямый ветер по-прежнему дул с моря. Прошел еще час. Правитель стал прислушиваться. Ему показалось, что он слышит веселый перезвон церковных колоколов. Раздались радостные, громкие крики многих людей.
Правитель хотел свистнуть в серебряный свисток, висевший на груди, позвать слугу, но раздались близкие шаги, полог приподнялся, и, звеня оружием в шатер вошли военачальники: князь и большой воевода Федор Мстиславский, князь и воевода Дмитрий Хворостинин, воевода Иван Сабуров.
— С победой, государь Борис Федорович! — сказал Федор Мстиславский. — Шведы не смогли сдержать нового приступа на Нарвскую крепость. Карл Горн именем королевским подписал перемирие на год. Ям, Иван-город и Копорье наши. Обещал уступить и Карелию!
Борис Годунов поднялся со своего места, подошел к иконам, поцеловал образ нерукотворного Спаса, приложился к кресту.
— Спасибо, братья! — сказал он воеводам. — Бог помог, а вы своим умением разбили врага. Честь и слава всему воинству будут жить, пока живет русская земля. Поскакали, братья, вместе обрадовать великого государя и царя Федора Ивановича.
Правитель расцеловался с воеводами и приказал седлать себе коня.
Глава тридцать шестая
И НЫНЕ СИБИРСКОЕ ЦАРСТВО В ГОСУДАРЕВОЙ ВЛАСТИ