Кораблекрушение у острова Надежды

Бадигин Константин Сергеевич

— Светик мой, солнышко красное, — приговаривала царица, целуя Бельского и плача от радости, — заждалась я! Горе с тобой, беда без тебя.

Она приняла из рук милого опашень и шапку и повесила на деревянный крюк, торчавший в стене.

Обнявшись, они прошли в опочивальню и сели на низкую, обитую бархатом скамейку. Здесь все было давно знакомо Бельскому: сводчатый потолок и теплый деревянный пол, выложенный елочкой.

Богдан Яковлевич посмотрел на царицу: кругла, румяна, бела. Пунцовые губы, золотые волосы. Царь Иван Васильевич Грозный плохих

и некрасивых в жены не брал. Бельский не удержался и опять стал обнимать и целовать Марью Федоровну.

— В Москве скоро будем, Машенька, — сказал он, отдышавшись. — Яблочко мое наливчатое, ягодка ты красная!

— Братья ждут тебя, Богданушка. Внизу сидят.

— Успею, Машенька, дай на тебя наглядеться.

Бельский ушел от царицы не скоро. Спустился он в средний этаж. Потолки здесь были деревянные, а пол кирпичный. Узкая горница шла по длине всего дворца. С одной стороны находилось большое окно со свинцовыми переплетами, а с другой — высокая, под потолок, изразцовая печь, разрисованная синими птицами.

В горнице горели две толстые восковые свечи в серебряных высоких подсвечниках, стоящих на полу. На окна надвинулась темень, время было близко к полуночи.

Бельский толкнул первую дверь направо. Нагнув голову, он вошел в небольшую горницу, где по утрам царевича Дмитрия обучал грамоте дворцовый аптекарь-ливонец.

Топилась широкая печь с железной заслонкой. Печь недавно разожгли, и она еще дымила. Горящие дрова давали слабый отблеск.

Печь топилась не потому, что было холодно, а потому, что потребовал кудесник Ондрюшка Мочалов. Сегодня братья Нагие, озабоченные предстоящими делами, хотели спросить, что их ждет впереди.

Семейство Нагих уверовало в чудодейственную силу Ондрюшки после исцеления брата Григория. Два года назад Григорий купался весной в реке, простудился и слег в постель. Несколько дней лежал в беспамятстве. Немец, дворцовый лекарь, признал больного безнадежным. Позвали Ондрюшку. Кудесник пощупал, потрогал. «Будет мужик жить еще сорок лет», — сказал он весело. Ондрюшка принес из дому горшок со сладковатым питьем, нагрел его и заставил больного пить горячим.

Вот и сейчас Ондрюшка в черной монашеской рясе поставил в печь горшок с пахучими сухими травами и кореньями. Вода в горшке бурлила и пенилась, распространяя резкий, неприятный запах.

Ондрюшка был очень наблюдательным и мудрым человеком. Он внимательно прислушивался к разговорам царевичевых слуг и посадских мужиков. Он часто посещал торги на городской площади, куда съезжались люди со всех сторон. Услышанное и увиденное запоминал и строил свои домыслы, иногда очень и очень близкие к истине. Перед братьями Нагими, в общем-то людьми ограниченными, он выдавал себя то за дурачка-юродивого, то за ведуна-кудесника, умеющего предсказывать будущее. Он был великий умелец придавать лицу покойника утешительное выражение. А вообще-то Ондрюшка добрый человек, всегда готовый помочь чужому горю.

У кудесника большой горб. Десять лет назад он отчаянно болел, соборовался и выздоровел.

Поэтому и стал носить черную рясу наподобие монашеской.

Богдан Бельский расцеловался с братьями. И Михайла, и Григорий, и дядя Андрей Федорович верили бывшему опричнику, считали его своим человеком.

Он по-прежнему считался дядькой царевича, а это был высокий придворный чин, допускавший особую близость в обращении с членами царской семьи.

— Шуйский у нас седни гостевал, — икнув, сказал Михайла, когда приятели изрядно выпили; собственно говоря, братья не переставали пить после отъезда князя Шуйского и были возбуждены необычайно. — Андрей Иванович сказывал, царевича Дмитрия будут на царство венчать.

— А царь Федор Иванович?

— Что ж Федор Иванович… Поцарствовал дурачок, пора и в монастырь, на покой.

— А Борис Годунов? — быстро спросил Бельский.

— И Бориску туда же постригут. Все дела государские Шуйские да Нагие будут решать.

— А меня куда?

— Тебя? Ты с нами, будто родственник, дядька царевичев. Будешь, как Клешнин, с царем из одной миски есть… Ну, и прочее.

Богдан Бельский задумался. Опять его обошли. Конечно, Андрей Клешнин при дворе — сила большая, но не того хотел бывший опричник. Он хотел быть правителем русского государства, таким, как был Борис Годунов, и единолично решать все дела. Но сейчас об этом говорить рано.

— Я против Бориса не пойду, — вдруг сказал Бельский, перестав выбивать мозги из говяжьих костей. Он поправил на груди тяжелую золотую цепь, подарок Ивана Грозного.

— А как же ты? — вмешался Андрей Нагой.

— Против Бориса не пойду и Борису помогать не буду, — упрямо повторил Бельский.

— А как же ты?

— «Как» да «как»! Ежели вы, Нагие, власть захватите и Дмитрий на престол сядет, я ваш верный слуга.

— Вот ты как!

— Вот так… Борис Федорович мой давний друг, и я ему худа не хочу.

Андрей Федорович Нагой понял, что Богдан Бельский хочет на быстрой езде при крутом повороте не вывалиться из саней. Однако он знал: дядька не захочет губить Нагих и особо царицу Марью.

— Пусть так, — подумав, сказал Андрей. — Но ты поклянись, что Борису помогать не будешь. Подай-ка икону, Михайла.

Богдан Бельский поклялся на той же иконе, к которой недавно прикладывался князь Шуйский. Нагие успокоились.

— Ну-ка, Ондрюшка, — сказал Михайла, — готово у тебя?

— Готово, пусть поостынет малость, — отозвался шепотом Ондрюшка. — Вот ужо глотну.

Григорий Нагой молча поднялся с места и черным куском бархата накрыл иконы.

— Негоже святых в темное дело путать, — сказал он, вернувшись. — Давайте-ка, братья, еще по одной.

Нагие и Бельский снова выпили. Михайла посмотрел на царевичева дядьку:

— А как ты, Богдан, мыслишь, будет ли нам удача?

— Не знаю, волхвовать не обучен. Пусть Ондрюшка скажет.

— Готов, Ондрюха? — снова окликнул ведуна Михайла.

— Маленько еще пождите, горячо варево, обожгусь.