Кораблевская тетка
Шрифт:
Она потянула его за ухо, пригибая к себе, поцеловала в щеку, еще раз коротко и сухо всхлипнула и вдруг в голос закричала:
– Да что ты, заболеть решился, что ли? Снимай сапоги, сейчас же все до нитки, без разговоров!
Апахалов сидел около горячей плиты на табуретке и, с удовольствием шевеля пальцами ног в тазу с горячей водой, хохотал и вскрикивал:
– Ой, тетка, не стерплю! Ой, выскочу, не лей же ты больше кипятку. Совсем сварила.
Тетка неумолимо все подливала горяченькой.
– Не любишь?
Когда они уселись друг против друга пить чай, Апахалов подумал, что вид у него сейчас довольно странный для немолодого, солидного человека: теткины войлочные шлепанцы, надетые на босу ногу, и поверх белья накинуто, как плащ, зеленое фланелевое одеяло, заколотое на плече булавкой.
Прихлебывая из пузатой чашки горячий липовый цвет, заваренный специально по поводу его предполагаемой простуды, Апахалов оглядывал комнату.
Зеленые тропинки половиков тянулись через ярко-желтый пол, расходясь по двум направлениям: в спальню и кухню. Подоконники были заставлены всевозможными банками, горшочками и горшками, в которых росли главным образом кривые палочки - на карточках детским почерком были выведены названия самых различных представителей растительного царства, от эвкалипта до овса.
– Рассказывай теперь все про себя, - приказала тетка, - я буду слушать. Женился ты наконец? Нет? Это почему же? Пора! Тебе сколько лет-то? Я ведь уж и не помню...
Сергей Федорович засмеялся:
– К полсотне подъезжаем, тетенька!
– Ну-ну, что это ты выдумываешь! Откуда это вдруг! Ты ведь вот какой был совсем недавно. Разве я не помню... Отчего же ты, однако, все не женишься?
Сергей Федорович вспомнил давнишнюю историю, решившую для него раз навсегда этот вопрос, и не нашел сказать ничего лучшего:
– Да вот так оно уж получилось!
Тетка, оказывается, кое-что знала. Она быстро сказала:
– Ведь это когда было! Сколько лет прошло! Другую какую-нибудь мог найти... Или нет?
– Нет, - сказал Апахалов, внимательно разглаживая пальцами скатерть.
– Вот оно!
– с сокрушением тетка подняла палец кверху.
– Это все наше упрямство.
– Очень может быть. Да ты, тетка, вот тоже замуж не собралась.
Она пренебрежительно отмахнулась:
– Замуж! Я, птичка моя, в приют с восемнадцати лет воспитательницей поступила. И в како-ой! Фабричный. Благотворительный. В Кораблевской слободке! Молебен отслужили, сунули мне на руки шестьдесят семь птичек этих, сироток. Одному седьмой годок, другому пятнадцатый. Которые еще в куклы играют, которые уже водку пить научились, и все разутые и есть хотят, а смета у приюта - кто сколько пожертвует... Где мне тут с мужем-то возиться было, что ты! Я как в этот омут попала, так и на всю жизнь.
Она потянулась к самовару наливать ему четвертую чашку.
Апахалов
– Ну так чего тебе дать?.. Ты ведь небось куришь? Приучился?
– Да нет, доктора не велят.
– Наверное, покуриваешь потихоньку! И очень плохо. Привыкнешь - потом не отстанешь... Ну, если напился, карточки надо посмотреть. Ты ведь у меня не видал многих.
Тетка зажгла свет в маленькой комнатке, где стояла ее плоская койка, покрытая чистым тканьевым одеялом.
Стена пестрела старыми фотографиями.
– Вот это тетя Вера. Помнишь? Ну, Лукашкова. Муж ее - высокий, здоровый такой, студенческие песни пел басом, его при царе в Сибирь сослали за беспорядки... А вот этого не узнаешь?
Апахалов нагнулся, вглядываясь. Желтые фигуры людей, очертания деревьев и дощатого забора еще выступали из общего желтого тона карточки. На лавочке у забора сидела старушка в черном платке. Вокруг нее стояли и сидели усатые мужчины в пиджаках и косоворотках и женщины в длинных юбках, с короткими кофточками, подпоясанными широкими поясами. Два мальчика и неясная, смазавшаяся тень от собаки были на переднем плане.
– Это ты сам и есть.
– Хорош, - сказал Апахалов.
– Только который же, собственно, я? В мятых штанах или этот, что арбуз лопает?
– Конечно, арбуз, - засмеялась тетка, - сразу догадаться можно. Все сели сниматься как люди, а ему хоть по-глупому, да по-своему надо: вот в арбуз по уши впился. Одна корка и получилась. Безобразник.
Апахалов, усмехаясь, рассматривал бледную тень худенького, стриженого мальчика, кусающего ломоть арбуза, потом женщину, стоявшую позади, и, запнувшись, спросил:
– А это позади стоит... мама?
– И у самого что-то отозвалось внутри, до того странно было все: пятидесятилетний человек, придерживая на грузном плече одеяло, вдруг выговорил нечаянно, наверное впервые за сорок лет: "мама"...
– Спасибо, хоть мать узнал все-таки, - сказала тетка и вздохнула очень коротко.
Как все люди, много имеющие дела с малышами, она не была склонна к сентиментальности.
– Это не та Соня, которая мне к празднику открытки пишет?
– Апахалов разглядывал карточку девочки лет двенадцати, с гребенкой в волосах.
– Где?
– удивилась тетка и, посмотрев, махнула рукой.
– Ну что ты! Это же моя Клава... Севрукова Клава. Она тебе ровесница. Надо тебя к ней сводить.
Апахалову послышался заглушенный тонкий смех из-за занавески в столовой.
Тетка, не оборачиваясь, позвала:
– Соня!.. Не спишь?
За занавеской была тишина.
– Ну, не притворяться у меня!
– строго приказала тетка.
За занавеской послышалось задушенное повизгиванье долго сдерживаемого смеха, и детский голосок пропищал: