Корень мандрагоры
Шрифт:
Я слушал грустные сны девяноста шести бойцов-огурцов и думал, что все они обречены. Потому что нормы морали, на которых их взращивали, не оставляют им свободы выбора, раскрепощения сознания. Я думал, что в сущности их начали мариновать гораздо раньше — еще в школе, а может, и в детском саду. Еще в младенчестве им на спины посадили по маленькой обезьяне, которая сейчас прямо на глазах превращалась в уродливую, наглую и беспринципную тварь, единственная задача которой — не пустить человека в страну истинной свободы…
Появление ефрейтора Дырова отвлекло меня от размышлений. Дыров стоял на освещенном пятачке, по-хозяйски уперев руки в бока, и свирепо смотрел на дневального. Они о чем-то коротко поговорили, и дневальный, нервно кивнув, выбежал во входную дверь.
«Шоу начинается».
Дыров неторопливо прошел в помещение, следом за ним появились еще три «годка». Они сошли с центрального прохода, чтобы тень скрыла их приближение, тихо направились к моей койке. Я медленно встал, аккуратно поднял табурет.
«Гости» распределились по периметру моей кровати. Теперь их план был очевиден: те, кто расположился в торцах койки, должны были держать меня за ноги и голову, задача остальных заключалась в обрабатывании жертвы ремнями. Дыров снял ремень и намотал край на ладонь, так что эта плеть завершалась бляхой; его напарник напротив сделал то же самое. «Годок», который зашел с торца койки, поднял на уровень груди кулаки с зажатым в них полотенцем.
Я приготовился. Ефрейтор переглянулся с компаньонами, едва заметно кивнул, и в то же мгновение на мою подушку накинули полотенце, с противоположного края попытались ухватить несуществующие ноги, а на предполагаемое туловище, со свистом рассекая воздух, врезались две бляхи. В эту секунду я уже несся на противника, занеся над головой табурет. Топот моих ботинок и странности в поведении истязаемого, который не выказывал не только признаков боли, но и своего присутствия, ввергли врага в замешательство, достаточное, чтобы я успел преодолеть восемь-девять метров до поля битвы. «Годок» с полотенцем в руках уже поворачивал голову на звук и даже успел испугаться, а потом я опустил свое оружие ему на голову. Противник рухнул лицом вниз, а я уже поднял табурет и, выставив его, словно таран, прыгнул на Дырова. Удар пришелся ефрейтору в лицо. Он хрюкнул и повалился на рядом стоящий стеллаж коек, из которых вывалились ошалевшие спросонья бойцы. Но два оставшихся противника уже смекнули, что к чему, и перестроили план нападения. Не успел я закончить маневр, предпринятый в отношении Дырова, как железный кулак врезался мне в солнечное сплетение. Дыхание сбилось, меня согнуло пополам, и я сделал несколько быстрых шагов к центральному проходу, стараясь восстановить работу легких и не упасть. Но следом просвистела бляха и, словно сотня взбесившихся ос, впилась мне в спину. Боль была ужасная, она застилала сознание, подкашивала ноги. Но падать было нельзя. Уходить от удара тоже. Сколько нужно времени, чтобы замахнуться еще раз? Мгновение? Секунда? Я повернулся и прыгнул головой вперед прямо в лицо врага. Я врезался лбом ему в подбородок, сбил с ног и повалился на него. Вокруг был хаос, кто-то что-то кричал, мелькали руки и ноги. Дышать стало немного легче, но след от бляхи, словно раскаленное клеймо, растекался по спине кипящим железом. Я вцепился противнику в шею и начал душить. Я смотрел ему в глаза и видел там ужас, потому что он понимал: я не дрался — выживал, а потому мог уже не остановиться… А потом что-то тяжелое рубануло мне по плечу, левая рука повисла плетью, я вскочил на ноги и тут же получил хук в челюсть. Я не упал, койка помешала, я схватился правой рукой за сетку и попытался сконцентрировать взгляд. Перед глазами все плыло и мелькало, настроить резкость не удавалось. И тут на меня обрушился целый град ударов. Руку словно заклинило, я не мог ее разжать, так и болтался, словно повешенное на крючок пальто. Обе брови были разбиты, из носа текла кровь, губы слиплись, и мне не хватало сил их разлепить. Но вдруг я осознал, что никто меня больше не бьет. Меня не было, но хаос не прекращался. Драка продолжалась, но уже без моего участия и тем более контроля. Даже не драка, а банальное избиение. Зрение частично восстановилось, и я вдруг ясно осознал, что мои товарищи по роте делают из «годков» фарш. Четыре тела катались по центральному проходу под ногами обутых на босу ногу ботинок. Вот он — русский бунт! Вот она — революция! Я смотрел на своих товарищей по роте и понимал, что отныне они не дадут себя в обиду, что это дикое происшествие спаяло их в единое целое, разбудило зверя, агрессивного и озлобленного, готового кинуться на первого встречного.
— Твою мать! Прекратить! Всем стоять! — раздался над ротой взбешенный голос дежурного по гарнизону.
В спертом пространстве помещения повисла напряженная тишина. Четыре тела едва подавали признаки жизни.
— Где дежурный по роте?! Что здесь, бля, творится?!
— Товарищ майор… проникли в ротное помещение и стали избивать рядового… Как его? Гвоздя. Я вызвал наряд, но они еще не прибыли…
— Твой наряд первым делом позвонил мне! Чего ты, между прочим, сделать не додумался! Чем твои дневальные, бля, занимаются?!.
Очевидно, дежурный по роте указал в мою сторону. Бойцы расступились, открывая майору картину меня, висящего на этажерке коек. Должно быть, я выглядел ужасно, потому что майор осекся.
— В госпиталь, живо… — выдохнул он.
Я обвел присутствующих взглядом. Лица расплывались. Несколько парней подошли ко мне, попытались отодрать мои пальцы от сетки кровати. Я улыбнулся им, сказал:
— Ладно… увидимся…
И отправил свое сознание в отпуск.
Лучше, когда тебя бьют долго, но не качественно, чем коротко, но профессионально. Я застрял в госпитале на полтора месяца. Впрочем, моих «оппонентов» держали там куда дольше. Тот, который получил табуретом по голове, так и вовсе из нашей казармы отправился прямиком в реанимацию. Наверное, я все же перестарался, хотя угрызений совести по этому поводу не испытывал.
Эти события вызвали огромный переполох, потому что уж очень много людей было причастно, и весь гарнизон был в курсе мельчайших подробностей. Власть «годков» рухнула, и я стал героем того переворота. Меня это смешило, потому что я прекрасно понимал: революция — это всего лишь организованный кулачный протест. Общественная мораль при этом не меняется, она остается прежней: сильные диктуют правила, слабые подчиняются. Пройдет год, и бойцы моего призыва будут точно так же вести себя по отношению к «черепам», они станут все теми же ефрейтором Дыровыми и его собутыльниками. Революция меняет что угодно, но только не стереотипы поведения, даже когда обещает именно это. Насилие — это рассол, а солдаты — всего лишь огурцы.
Товарищи по роте меня часто навещали. С каждой посылки из дому несли мне разные вкусности и вообще всячески выказывали уважение:
— Гвоздь, тут к парням родители приезжали, мы тебе тут домашнего принесли покушать…
Рассказывали последние новости:
— Красного и Чижа определили в школу сержантов. Теперь их тока месяца через три увидим, уже с лычками…
Советовались по поводу организации труда и отдыха:
— Слышь, Гвоздь, мы тут подумали, как бы к начальству подъехать, чтобы фильмы разные завозили. Второй месяц одно и то же кино крутят. Аж скулы сводит…
Короче, хотелось мне того или нет, но на меня смотрели как на профсоюзного лидера. Меня это забавляло, поэтому я не возражал. К тому же ребята охотно выполняли мои поручения, которые были не разнообразны и сводились в основном к доставке из библиотеки книг.
Начальство, особенно штабное, тоже не забывало о моем существовании. Начальство было в замешательстве, потому что надо было кого-то наказать, но кого именно, непонятно. Потому что при всей очевидности вины ефрейтора Дырова и его подельников они уже были наказаны на всю катушку. У рядового Бенчука, которому я опустил на голову табурет, здоровье настолько растряслось по черепу, что врачи сомневались, удастся ли его собрать назад. Следующему бойцу мои товарищи по роте достучались до почки, так что писал он с кровью пополам, а про пиво ему и вовсе стоило забыть. Третий подельник отделался легче всех — перелом челюсти, ключицы, трех ребер и легкое сотрясение мозга. Ну а самому Ды-рову врачи склеивали назад какие-то там лицевые кости, удивляясь, что они не повредили мозг. Так что наказывать виновников вроде как было поздно. Тем не менее я имел полное право написать официальную бумагу в военный трибунал. Вот это мое право и вызывало у начальства обеспокоенность.
— Гвоздь, — говорил майор (замначальника гарнизона по работе с «персоналом»), в полной уверенности, что это моя фамилия. — Мне непонятно, почему ты был одет и даже обут? Как случилось, что в твоей койке лежали шинели, а не ты сам? Ты знал, что тебя придут бить? Готовился?
— Ну что вы, товарищ майор! Откуда я мог это знать? А оделся, так ведь замерз просто.
— Не морочь мне голову, — говорил товарищ майор и делал свирепое лицо, впрочем, в голос свирепости не добавлял. Если ты знал, что они придут, ты обязан был сообщить!
«Разборчивым почерком ты должен был написать имена плохих мальчиков, мы бы их пожурили, да?»
— И что случилось бы, товарищ майор? Чтобы о таком докладывать, необходимо иметь факты, а не домыслы. А у меня их не было. Да и о том, что Дыров придурок, и без меня весь гарнизон знает, правда ведь?
— Так…
— Товарищ майор, такой вот вопрос нарисовался: можно фильмы в нашем кинозале чаще менять, а то народ волнуется…
— Подумаем. А ты подумай, что нам делать дальше.
— Я подумал уже, товарищ майор. Я без претензий. Инцидент исчерпан. Никаких бумаг, никаких заявлений.