Коричневые башмаки с набережной Вольтера
Шрифт:
Анни была единственной дочерью надомной вышивальщицы, овдовевшей в двадцать два года и воспитавшей дочь в одиночку. «Ты станешь настоящей леди, клянусь тебе!» – повторяла мать, мечтая о том, чтобы девочка получила все то, чего не добилась она сама. С ее точки зрения, самой завидной была судьба модистки. Эти труженицы иглы, принадлежащие к мелкобуржуазным кругам, считались аристократией среди швей и портних, отличались светскими манерами и более высоким уровнем образования. И Анни Шеванс соответствовала. Она росла старательной, послушной девочкой, помогала матери и в юности тоже проявляла удивительное благоразумие – никаких танцулек по субботам, никаких мужчин. Никогда не выходила на улицу простоволосой, не разгуливала под ручку с окрестными шалопаями, а на ее безупречно чистой юбке нельзя было найти ни единой приставшей ниточки.
Благовоспитанная, добродетельная, прилежная и уверенная в себе Анни постигла все премудрости выбранной профессии: сначала она была простой работницей шляпной мастерской и делала каркасы для головных уборов, затем стала аппретурщицей и обтягивала каркасы тканью, дальше – гарнитурщицей, и наконец, старшей модисткой. Она быстро поняла, что нынешние женщины скорее купят три шляпки по двадцать франков, чем одну за шестьдесят, и разрабатывала элегантные, но недорогие модели. И вот итогом долгих лет упорного труда стал салон на Райской улице – Анни очень нравилось название. Сейчас она подумывала подыскать себе в мужья какого-нибудь министерского чиновника и твердым шагом продолжала идти в светлое будущее.
Не менее твердым шагом в это студеное безоблачное утро к бутику «Шикарная шляпка» приближались коричневые башмаки. Их каблуки гулко стучали по пустынному тротуару.
Фонарщик в синем картузе, рабочей блузе из суровой ткани и в армейских усах один за другим гасил газовые фонари на улице Висконти.
Эфросинья встала в отвратительном настроении, скорбная ревматическими болями в шее, разыгравшимся люмбаго и колотьем в правой ноге. Заключив, что ей не вынести эту тройную муку без чего-нибудь бодряще-укрепляющего, и убедившись, что ее обожаемый отпрыск храпит без задних ног в своей комнате, толстуха угостилась кусочком сахара, смоченным в шартрезе. Обнаружила, что сахар, смоченный в шартрезе, – это волшебно, и позволила себе второй кусочек. Воспрянув духом, она умылась, оделась и приготовила завтрак для сына: огромная чашка кофе со сливками, пять бутербродов с маслом и миска чернослива.
Когда сонный Жозеф с опухшими после вчерашних возлияний глазами и вихром, торчащим на затылке, уселся за стол перед этой горой съестного, он лишь поморщился и ограничился двумя глотками кофе, совсем белого от сливок, с половинкой бутерброда.
– Который час?
– Восемь, котеночек.
– Почему ты не разбудила меня пораньше? Мне еще надо забежать к Айрис, а потом в лавку.
– Я тоже собираюсь на улицу Сены – надеюсь, эта бестолочь Мелия уже приведет к тому времени детей. Ну-ка кушай чернослив скорее, он очень полезен для кишечника.
– Спасибо, у меня кишечник и так в порядке, – проворчал Жозеф, отодвигая миску подальше. – Скажи-ка, матушка, а та книга в переплете под мрамор, которую ты по ошибке забрала у своей подруги…
– Нет-нет, это она по ошибке мне ее отдала, бедняжка.
– Ну да… Так что это за книга?
– Э-э… Да я толком и не поглядела, засунула ее куда-то, теперь и не вспомню. Что ты пристал со своей дурацкой книжкой?
Жозеф молча помахал у нее перед носом томиком в марморированной бумаге, найденным накануне.
– Ах, ну надо же, тебе страшно повезло, что ты откопал ее в таком бардаке!
– Расскажи мне о Филомене Лакарель. Ты знаешь ее подруг?
Эфросинья недовольно запыхтела и, воспользовавшись тем, что сын подошел к раковине вымыть чашку, закинула в рот еще пару кусочков сахара с шартрезом.
– Уа… бе… не… уа… бе… да… – гордо проговорила она с набитым ртом.
– Что? У тебя беда? – забеспокоился Жозеф.
– Я тебе не ябеда! – повторила Эфросинья, проглотив лакомство. – И про Филомену я мало знаю, кроме того, что она души не чаяла в генерале Буланже и в конфитюрах… А, вот сейчас вспомнила, Филомена придумала что-то вроде клуба, ну, знаешь, как у богатеев заведено – они там всякие сигары раскуривают и сплетничают почем зря. То есть Филомена сигары не раскуривала, понятно, у нее клуб, как у тех расфуфыренных фиф, которых ты называешь «тетеньками», – фифы тоже сплетничают в своих аристократических клубах напропалую, только не сигары курят, а веерами машут, бездельницы…
– Матушка, давай по существу. Что за клуб организовала Филомена?
– Клуб, где они с приятельницами обсуждали конфитюры, делились рецептами и всякими хитростями приготовления. Меня она тоже хотела туда заманить, но я наотрез отказалась: конфитюр – оно, конечно, вкусная штука, полакомиться я всегда готова, но чтобы сварить, тут я не дока, хотя есть у меня одна поваренная книга…
– Матушка, про клуб, пожалуйста.
– Название у него какое-то дурацкое… «Чего-то-там-ежки». – Эфросинья опять потянулась к бутылке шартреза.
– «Сладкоежки»? «Белоснежки»? – раздраженно подсказал Жозеф.
– «Фруктоежки»! – вспомнила Эфросинья. – Точно! Конфитюры свои они не продают – соберутся у кого-нибудь из клубниц и давай пробовать, что сами наготовили, и обсуждают, и дарят подругам горшочки с вареньем. Меня вот Филомена тоже угощала, а я Айрис отнесла, Дафнэ ужас как довольна была…
– А «клубниц» этих ты знаешь?
Эфросинья поскребла в затылке.
– Память у меня никудышная, котеночек, старая и сморщенная, как вот этот чернослив. Напрасно ты не ешь, я его в соке вымачивала сутки, нежненький он… Да, двух «фруктоежек» я встречала у Филомены за чашечкой кофе. Одна в булочной-кондитерской работает, вроде Шанталь ее зовут, а второй имя запамятовала, она модистка, держит шляпный бутик на улице с таким прелестным названием… угадай-ка сам это название, я туда попаду после смерти наверняка, с моей-то беспросветной жизнью!
– Адский пассаж? – предположил Жозеф.
– Смейся над матерью! Райская улица. Рай-ска-я!
Молодой человек поднялся, накинул куртку, нахлобучил на голову подаренный женой котелок и сунул книжицу в марморированном переплете в карман. Эфросинья вцепилась ему в рукав:
– Уже уходишь? Бросаешь родную мать на краю погибели? Я же сказала, что проведаю Айрис сама, скоро пойду на улицу Сены, посиди еще немножко, котеночек!
– Извини, матушка, мне пора. Если вспомнишь имена подруг Филомены, запиши их, пожалуйста.
– Иисус-Мария-Иосиф! – вздохнула Эфросинья, подставляя сыну щеку для поцелуя.
Фюльбер Ботье неприкаянно брел по коридору префектуры полиции. Мало ему было безголового трупа в ящике вместо книг, тут еще подоспела новость об убийстве Филомены Лакарель, и это окончательно его обескуражило. Он заметил примостившегося на банкетке Виктора Легри и устремился было к нему, чтобы выведать подробности, но так и не успел ничего спросить – мимо двое стражей порядка проконвоировали мрачного типа в наручниках к отделу антропометрии, а в следующий миг открылась дверь кабинета, оттуда вышел не менее мрачный Рауль Перо, и дверь закрылась. Виктор лишь обменялся с Фюльбером приветствиями.