Коричневые башмаки с набережной Вольтера
Шрифт:
– Неужели вы не питаете сочувствия к крестному собственного зятя? – возмутился Виктор. – Дедуле шестьдесят лет, его эта жуткая история самого в гроб загонит!
Кэндзи резко остановился и ослабил галстук-лавальер – ему вдруг стало нечем дышать. И без того узкие глаза прищурились, и в щелках появился опасный блеск.
– Через несколько месяцев мне исполнится пятьдесят девять. Никогда – слышите? – никогда не смейте называть меня «дедулей», не то я вам уши надеру! – процедил он и в следующее мгновение вдруг показался Виктору постаревшим и очень усталым.
– Простите, простите, я ни в коем случае не хотел вас обидеть! – смущенно воскликнул тот. – Вы всегда отлично выглядите! Вы бодрый и сильный, у вас мальчишеская фигура, я даже не задумывался о вашем возрасте…
– Довольно об этом, – отрезал Кэндзи, зашагав дальше. – Вы уже составили список подозреваемых?
– Э-э… нет, пока нет.
– Вот и славно. Надеюсь, вы не возьметесь за старое – это избавит вас и ваших близких от многих бед. Я достаточно ясно выразился? – Японец, не оборачиваясь, устремился в лабиринт, составленный попавшими в затор экипажами на площади Сен-Мишель.
Виктор изо всех сил старался не отставать, не глядя под ноги и не обращая внимания на грязь, маравшую новые туфли.
Фердинан Питель любил свое ремесло. Он прошел полный курс сапожного дела у старого мастера, научившего его всему, что умел сам, – от изготовления колодки до последней отделки. «Фердинан, малыш, нет ничего хуже, чем разделение труда – оно лишает человека вкуса к своему ремеслу. Когда беспрестанно выполняешь одни и те же действия, превращаешься в механическую куклу. Нынче повсюду налажено серийное производство, настало время специализации – над каждой парой башмаков работают конструктор, закройщик, отбойщик, затяжчик, сборщик и прочие по десять часов в день, всяк в своем углу. И какое от этого удовольствие? – спрашиваю я. Работник не видит конечного результата труда! А обувь между тем – произведение искусства, к тому же она должна быть подогнана по ноге, а не наоборот. Каждую пару нужно делать на заказ, парень, на заказ!» Фердинан достал тетрадку с эскизами и набросал туфлю без задника – красновато-коричневую, с позолотой. Он все время придумывал новые модели, и в каждой было что-нибудь оригинальное – сапожник комбинировал различные лекала, добавлял что-то свое. Потом выкраивал образец из картона и выставлял на этажерку в жилой комнате. Когда выдавалась свободная минутка, он изучал старинные образцы в Национальной библиотеке или в журналах, которые удавалось раздобыть на набережных у букинистов.
В картузе на буйных кудрях, в кожаном фартуке, с зажатыми в уголке рта гвоздями, молодой человек вид являл вдохновенный – точь-в-точь творец, ваяющий шедевр. Над его мастерской развевалось зеленое знамя сапожного братства Туара – родного города старого мастера, бывшего наставника Фердинана; на знамени красовалась вышитая нога. Колокола собора Парижской Богоматери звучали в такт ударам сапожного молотка. Фердинан так погрузился в работу, что не замечал течения времени и поднимал голову, лишь когда в лавку входили клиенты. Прерывался он только для того, чтобы выкурить трубку перед завтраком и вторую в полдень, поэтому в мастерской к запаху кожи примешивался аромат табака. Во время этих коротких пауз Фердинан мысленно восстанавливал хорошо изученную схему станка, который он подумывал купить осенью. Работа на станке его не слишком прельщала, но все же это позволит сэкономить время и усилия, а также уберечь пальцы, которые он всегда боялся поранить шилом.
Если бы тетушка Аделина не была такой скрягой, станок уже давно стоял бы в мастерской. Но за пять лет, прожитых у нее, Фердинан не получил ни сантима. Аделина лишь однажды проявила щедрость: позволила племяннику даром занять принадлежавшие ей две комнатушки на той же лестничной площадке, где находилась ее квартира. Каждое последнее воскресенье месяца она приглашала его на обед, состоявший из капусты или редьки, и никогда не забывала напомнить племяннику, кому он обязан своей профессией.
Скупую тетушку из его мыслей быстро вытеснил образ некой Шанталь Дарсон – круглые щечки, вздернутый носик и бледно-голубые глаза. Каждое воскресенье она стояла на птичьем рынке за прилавком, на котором в клетках ждали хозяев попугаи и канарейки, а остальное место занимали мешочки с зерном и пучки подорожника. В прочие дни Шанталь торговала пирожными в булочной-кондитерской на Севастопольском бульваре. В ее комнатке на улице Вербуа недалеко от Консерватории искусств и ремесел не смолкали птичьи трели, но жалобы соседей были напрасными – владелец доходного дома не мог устоять перед обаянием хорошенькой квартиросъемщицы.
Фердинан Питель встретил ее, когда шел с готовым заказом к клиентке на Цветочную набережную – одна заштатная актриса попросила его сшить туфли-лодочки. Он ухаживал за Шанталь изо всех сил, осыпал ее подарками, но девица была непреклонна и ни разу не пригласила к себе домой симпатичного, но слишком серьезного сапожника, которого в шутку окрестила Букой.
Сейчас Фердинан отогнал грустные мысли привычным способом: с особым усердием приколотил подметку к башмаку. Вдруг за витриной мастерской застучали шаги – молодой человек увидел, как мимо по тротуару прошел Амадей. К этому пижону Фердинан относился с недоверием – считал его подозрительным типом. Ну какой нормальный человек по доброй воле согласится играть в салонные игры с такой прижимистой ханжой, его тетушкой? Не иначе как у пижона планы на ее сбережения. Фердинан приоткрыл дверь мастерской и проводил взглядом высокую фигуру в длинном плаще, направлявшуюся к скверу Богоматери.
Приближался час закрытия. Сидевшая за кассой мадемуазель Левек скрестила пальцы, загадав, чтобы клиентка наконец определилась и ушла.
– Даже не знаю… Эта шляпка восхитительна, но она такая вызывающая… А вот эта менее броская… Что вы посоветуете, Корали?
– На месте мадам я бы взяла ту, что выглядит построже: она придаст вам достоинства и элегантности, вы же актриса. Правда, она и стоит дороже, зато как вам идет! Вам ее завернуть?
Из своего кабинетика Анни Шеванс слышала, как суетятся сотрудницы, раскладывая по местам шляпки, сваленные на банкетках.
– Уф, я думала, она тут заночует! – перевела дух Корали Левек, как только клиентка наконец покинула помещение. – Всем пока, до завтра!
Когда работницы и продавщицы разбежались по домам, Анни обошла два салона, где у стен с лакированными панелями и зеркалами, словно пышные клумбы, красовались шляпки. Одна подставка в виде гриба на длинной ножке пустовала – капор нашел покупательницу. Анни открыла дверь в рабочее помещение, постояла на пороге. Скупая, строгая обстановка свидетельствовала о серьезности, с какой каркасницы относились к своему делу. Каркасы головных уборов поступали к аппретурщицам, которые «одевали» эти скелеты, а на последнем этапе над шляпками трудились гарнитурщицы. Анни Шеванс обожала это потайное место. Здесь рождались шляпки, здесь они обретали пеструю отделку, придававшую им кокетливый, экстравагантный или изысканный вид. Подобрав два искусственных цветка и кусочек бархата, оброненные работницами, она удостоверилась, что все газовые лампы потушены, и опустила ставни на витринах.
Из бутика Анни вышла во двор, заперла дверь черного хода и поднялась по лесенке, укрытой козырьком. На третьем этаже она снимала квартиру, превращенную в бонбоньерку. Декор гостиной составляли толстый ковер, шезлонги, письменный стол, папирус на высокой подставке и комнатные растения. Домработница, прежде чем отправиться спать к себе в мансарду, позаботилась растопить камин. Анни протянула руки к пламени и вдруг поежилась от странного ощущения: как будто в комнате что-то неуловимо изменилось. Чуть-чуть нарушена симметрия в расположении двух бронзовых пастушек с гусями на каминной полке? У Анни была маниакальная страсть к порядку: каждая вещь должна находиться точно на отведенном ей месте… Модистка обошла комнаты – вроде бы ничего не переставлено. Но легкое беспокойство ее не покинуло. Немного дрожали руки – вероятно, следствие усталости. На кухне она надела фартук, закатала рукава блузки и поставила тарелку со столовым прибором поближе к печке. Эскалоп и жареная картошка оказались еще теплыми, Анни запила их бокалом розового вина, глядя на полки, уставленные горшочками с конфитюрами. Каждый был закрыт отрезком пестрой ткани, перевязанной на горлышке красной бечевкой. Поужинав, она вымыла дюжину лимонов, порезала их тонкими ломтиками, удалила семечки и положила отмачиваться в салатницу с прохладной водой. Завтра можно будет сварить конфитюр. Внезапно Анни остро почувствовала свое одиночество. Вся ее жизнь была посвящена единственной цели – добиться успеха, она только и делала, что работала не покладая рук, и вот теперь все ее ожидания оправдались с лихвой, но успех не принес ни радости, какую могла бы дать любовь ребенка, ни внутреннего удовлетворения. Да и горшочки с конфитюрами, увы, не смогли заменить ей семью.
Анни удрученно посмотрела на лимоны и вышла из кухни. Спальня показалась ей похожей на могилу. Здесь не было окон, и когда-то, чтобы восполнить этот недостаток, Анни наняла художника, чтобы он расписал стену – теперь там была панорама-тромплёй [81] , морской пейзаж в сумерках. На огромной кровати под балдахином могли бы разместиться трое, не чувствуя себя в тесноте, но сейчас Анни, глядя на это монументальное сооружение, сочла его неуместным – зачем такое ложе одинокой женщине тридцати четырех лет?..
81
Тромплёй (фр. «обман зрения») – изображение, создающее оптическую иллюзию объема. – Примеч. пер.