Коричные лавки. Санатория под клепсидрой
Шрифт:
— Господа! — воскликнул я, обратившись к своей гвардии, — мой великодушный друг решил исправить мой поступок, лишивший вас хлеба и крыши над головой. После того, что произошло, ни один паноптикум вас не возьмет, тем более при нынешней конкуренции. Вам же придется несколько поумерить амбиции. Зато вы станете свободными людьми. А вы, я знаю, умеете ценить это. Поскольку никаким, к сожалению, практическим профессиям вас, предназначенных для чистой репрезентации, не обучали, мой друг пожертвовал сумму, достаточную для покупки двенадцати шварцвальдских шарманок. Вы разбредетесь по свету, играя народу для ободрения сердец. Выбор арий целиком в вашей компетенции. К чему лукавить, — вы же не совсем настоящие Дрейфусы, Эдисоны и Наполеоны. Вы стали таковыми, ибо, по правде говоря, нету лучших. Пополните же теперь ряды многих ваших предшественников, безымянных Гарибальди, Бисмарков и Мак-Магонов, каковые, будучи непризнаны, тысячами скитаются по свету. В глубине своих сердец вы остаетесь ими навсегда. А сейчас, дорогие друзья и досточтимые господа, возгласимте вместе со мной: Да здравствуют счастливые молодожены, Рудольф и Бианка! — Да здравствуют! — воскликнули все хором. Негры запели негритянский зонг. Когда наступила тишина, я снова собрал всех взмахом руки, после чего, встав посередке, достал пистолет и воскликнул: — А теперь прощайте, господа, и в том, что сейчас увидите, усмотрите предостережение каждому, кто дерзнет угадывать божественные намерения. Никому и никогда не углубить замыслов весны. Ignorabimus, мои господа, ignorabimus!
Я приставил пистолет к виску и выстрелил, но мгновением прежде кто-то подтолкнул мою руку. Рядом со мной стоял офицер-фельдъегерь и, держа в руке бумаги, спрашивал: — Вы ли Иосиф N.?
— Да, — ответил я удивленно.
— Сновидели ли вы какое-то время назад, — сказал офицер, — общепринятый сон библейского Иосифа?
— Возможно...
— Так и есть, — сказал офицер, глядя в бумагу. — Известно ли вам, что сон ваш был замечен в высочайших инстанциях и сурово трактован?
— Я не отвечаю за свои сны, — сказал я.
— Нет же, отвечаете. Именем Его Императорского и Королевского Величества вы арестованы!
Я усмехнулся.
— Сколь медлительна машина правосудий. Бюрократия Его Императорского и Королевского Величества несколько неповоротлива. Я давно перечеркнул давнишний этот сон проступками куда более тяжкого калибра, за каковые сам хотел свершить над собой правосудие, но этот за давностью лет потерявший силу сон спас мне жизнь. Я к вашим услугам.
Я увидел приближающийся строй фельдъегерей. Сам протянул руки, чтобы на них наложили оковы. Еще раз оглянулся. В последний раз взглянул на Бианку. Она махала платочком, стоя на палубе. Гвардия инвалидов в молчании салютовала мне.
ИЮЛЬСКАЯ НОЧЬ
Летние ночи я впервые узнал в год окончания школы во время каникул. В нашем доме, всякий день проскваживаемом сквозь раскрытые окна дуновениями, шумами, сверканием летних дней, поселился новый жилец — маленькое, капризное, пищащее твореньице, сын моей сестры. Он навлек на обиталище наше как бы возврат к примитивным отношениям, отбросил социальное развитие к кочевым и гаремным порядкам матриархата с обозом постелей, пеленок, белья, непрерывно стираемого и сушимого, с небрежностями дамского туалета, склонного к чрезмерным обнажениям вегетативно-невинного характера, с кисловатым запахом младенчества и грудей, млеком набухших.
Сестра после тяжелых родов уехала на купания, муж ее появлялся только в пору приема пищи, родители пропадали допоздна в лавке. В доме установила господство мамка дитяти, отчего экспансивной женственности в ней многократно прибавилось, равно как и охоты прибегать к санкциям, свойственным роли матери-кормилицы. В величии сана своего мамка вездесущим и веским присутствием налагала на весь дом печать гинократии, проявлявшейся вдобавок сытой буйной плотскостью, в разумных пропорциях разделяемой между ею самой и двумя девушками-помощницами, которым любая деятельность давала повод распахнуть павлиний веер всего ассортимента самодостаточной женственности. На тихое цветение и созревание сада, полного шелеста листвы, серебряных отсветов и тенистых задумчивостей, дом наш откликался ароматом женского и материнского, разносившимся над белым бельем и цветущей плотью, и, когда в нестерпимо яркий полуденный час в ужасе взлетали все шторы на окнах, распахнутых настежь, а все пеленки на веревках вставали сияющей шпалерой, сквозь белый этот сигнал тревоги фуляра и полотна плыли оперенные семена, пыльца, облетевшие лепестки, и сад, в странствиях света и тени, в блуждании шумов и раздумий, неспешно шел сквозь комнату, как если бы в час тот Господень расторглись все преграды и стены, и мир целый, из которого отхлынули мысли и чувства, испытывал содрогание всеобъемлющего единства.
Вечера того лета я проводил в городском кинотеатре, который покидал по окончании последнего сеанса.
Из черноты кинозала, разодранной переполохом летающих светов и теней, выходили в тихий светлый вестибюль, как из пространств буревой ночи в укромный постоялый двор.
После фантастической гоньбы по бездорожьям фильма, после эксцессов экрана загнанное сердце успокаивалось в укрытой стенами от натиска высокой патетической ночи светлой этой ожидальне, в этой тихой пристани, где время давным-давно остановилось, а лампочки волна за волной тщетно испускали пустой свет в ритме, раз навсегда заданном глухим топтанием мотора, от которого слегка вздрагивала будка кассирши.
Вестибюль, погруженный в скуку поздних часов, словно вокзальные залы ожидания спустя время после отхода поезда, порой казался последним фоном бытия — тем, что останется, когда прейдут все события, когда исчерпается гомон веселья. На большой цветной афише Аста Нильсен пошатнулась с черным стигматом смерти на лбу, рот ее раз навсегда открылся в последнем крике, а глаза неправдоподобно распахнулись и были невозможно прекрасны.
Кассирша давно ушла домой и сейчас в своей комнатенке наверняка возилась возле расстеленной постели, как лодка, ожидавшей ее, чтобы унести в черные лагуны сна, в перипетии приснившихся похождений и приключений. Та, что сидела в будке, была всего лишь оболочкой, призрачным фантомом, взирающим усталыми ярко накрашенными глазами в пустоту света, бессмысленно трепещущим ресницами, чтобы стряхнуть обильно летящую с электрических ламп золотую пыль спячки. Порой она бледно усмехалась сержанту пожарной охраны, который, сам давно избытый собственной реальностью, стоял, прислонясь к стене, навеки замерший в сверкающей своей каске, в бессмысленной безупречности эполетов, серебряных шнуров и медалей. Поодаль, заодно с мотором, дребезжали стекла дверей, выходящих в позднюю июльскую ночь, но рефлекс электрической люстры стёкла слепил и ночь отрицал, сколько возможно латая иллюзию тихой пристани, упасшейся от громадной ночной стихии. Очарование ожидальни в конце концов обречено было исчезнуть — стеклянные двери отворялись, красная портьера воздымалась дыханием ночи, становившейся вдруг всем на свете.
Постигаете ли вы тайный и глубокий смысл приключения, когда хлипкий бледный выпускник одиноко покидает сквозь стеклянные двери тихую пристань ради безмерности июльской ночи? Преодолеет ли он когда-нибудь черные эти топи, трясины и бездны необъятной тьмы, достигнет ли в какое-то из утр безопасную гавань? Сколько десятилетий продлится черная эта одиссея?
Никто не составил еще топографии июльской ночи. В географии внутреннего космоса страницы эти пока пусты.
Июльская ночь! С чем бы сравнить ее, как описать? Сравню ли ее с внутренностью огромной черной розы, осеняющей нас стократной грезой тысячи бархатных лепестков? Ночной ветер до глубин раздувает ее пышность и на благоуханном дне достигают нас очи звезд.
Сравню ли ее с черным небосклоном наших сомкнутых век, полным странствующих пылинок, белого мака звезд, ракет и метеоров?
А может быть, сравнить ее с долгим, как мир, ночным поездом, влекущимся по бесконечному черному туннелю? Идти сквозь июльскую ночь — это с трудом пробираться из вагона в вагон, между сонных пассажиров, по тесным коридорам, мимо душных купе и в пересекающихся сквозняках.
Июльская ночь! Тайный флюид мрака, живая, чуткая и беспокойная материя темноты, без устали создающая что-то из хаоса и каждый образ тотчас отбрасывающая! Черный строительный материал, нагромождающий вокруг сонного странника пещеры, своды, углубления и ниши! Как болтливый надоеда сопутствует она одинокому этому страннику, окружая его кольцом своих видений, готовая бредить, выдумывать, фантазировать, вымерещивая впереди звездные дали, белые млечные пути, лабиринты нескончаемых колизеев и форумов. Воздух ночи, черный этот Протей, творящий забавы ради бархатные сгустки, шлейфы жасминного аромата, каскады озона, внезапные безвоздушные глухомани, раздувающиеся, словно черные пузыри в бесконечность, громадные виноградные грозди тьмы, налитые темным соком. Я проталкиваюсь меж тесных этих проемов, сгибаюсь под низко нависшими арками и сводами, и тут потолок вдруг срывается, со звездным вздохом отворяя на мгновение купол бездонный, чтоб сразу зажать меня снова тесными стенами, проходами, проемами. В этих затаивших дыхание укромных уголках, в этих заливах темноты не исчезли еще обрывки разговоров, оставленные ночными путниками, фрагменты афишных надписей, утерянные такты смеха, струения шепотов, не развеянные дуновением ночи. Порою ночь запирает меня как бы в тесной комнате без дверей. На меня нападает сонливость, и я не возьму в толк, на ногах ли я еще или давно лежу в гостиничном этом номеришке ночи. Но вот ощущаю я бархатный жаркий поцелуй, потерянный в пространстве благоухающими устами, отворяются какие-то жалюзи, высоким шагом я преодолеваю парапет окна и длю скитания под параболами падающих звезд. Из лабиринта ночи выходят два путника. Оба болтают ни о чем, волоча из мрака нескончаемую и безнадежную косицу разговора. Мерно стучит в мостовую зонт одного из них (такие зонты берут с собой на случай дождя звезд и метеоров), они идут как пьяные, большие головы их в пузатых котелках. Еще меня в какой-то момент на миг останавливает конспиративный взгляд черного косящего глаза и большая костистая рука с выпирающими желваками ковыляет сквозь ночь на костыле трости, сжимая набалдашник из оленьего рога (в таких тростях, как правило, спрятаны длинные тонкие шпаги).
Наконец на городской черте ночь прекращает свои затеи, сбрасывает покровы, являет значительный и вечный лик. Она уже не замуровывает нас в призрачном лабиринте галлюцинаций и видений, она отворяет перед нами звездную свою вечность. Небосвод растет в необъятность, великолепные созвездия сверкают в извечных положениях, образуя в небе магические фигуры, как если бы хотели что-то благовестить, объявить своим жутковатым молчанием о чем-то роковом. Из далеких этих мерцающих миров доносится лягушачий хор, серебряный звездный говор. Июльские небеса сеются неслышными песчинками метеоров, тихо вбираемыми вселенной.