Коридор
Шрифт:
Рядом с бабушкой Шурой сидела гордая тем, что ее позвали, Грыжа. Она последние годы зачастила к Липе раскладывать пасьянс и смотреть телев У себя Грыжа телевор не смотрела, экономя глаза и электроэнергию, и вечером вообще старалась света не включать. Грыжа консультировалась с Липой по всем вопросам, требующим образованности: куда написать, чтобы поставили ванну, где получить пропуск на ближайшее рождество в Елоховский собор, потому что к своей соседке по квартире Дуське-колдунье обращаться за религиозной помощью не желала и даже написала в Елоховский собор анонимку, обвиняя Дуську в том, что она в бога
– О-ой, – причитала она, поглаживая жующего Ромку по спине, – о-ой, какой приехал-то… Весь черный и с тела спал, один нос остался… Что делается-то, что делается…
Встал двоюродный брат деда дядя Володя.
– Товарищи! – выкрикнул он. – Сегодня мы простились с Георгием Петровичем Бадрецовым-Степановым! Георгий Петрович был замечательным человеком, передовым проводственником, активным общественником, прекрасным семьянином…
Таня сдавленно вздохнула и закатила глаза.
– …Прошу выпить за светлую его память и почтить его минутой молчания. Сперва выпить. Спи спокойно, Горенька. Земля тебе пухом.
Ровный гуд застолья смолк, в тишине отчетливо прорезался громкий от возбуждения Люсин голос:
– …Актриса! Лицедейка она, ваша Борисова!.. …Люди подходили. С каждым новым гостем Липа заново принималась плакать. Пришел Вовка Синяк. Он был такой огромный, такой усатый, что Липа, поколебавшись, налила ему водки.
Ромка особо не переживал, он еще не мог привыкнуть к мысли, что деда больше совсем нет: как будто в баню ушел или на уголок за хлебом… Да и обстановка не способствовала грусти. Только в конце поминок он вдруг понял, что деда больше никогда не увидит, и вспомнил, как дед спокойно обсуждал свою будущую смерть: «Главное, чтобы в больнице помереть. Там у них это все налажено. А помереть чего… Ничего особенного. Станиславский помер, Горький помер, Немирович-Данченко помер, – вон какие люди, а я-то, господи…» И махал при этом рукой…
– …Конечно, не успела бы! – Люсин голос опять вырвался общего негромкого гула. – Савельев позвонил в обком, и они задержали рейс на десять минут…
– Люсенька, позволь мне пару слов. – В дальнем углу встал Митя Малышев, небольшой сморщенный старичок, старинный дедов друг. – Вот мы ведь с Егорушкой-то мещан происходим. Из самых обыкновенных слободских мещан. Посадский люд, как говорили в старину… И были мы оба конторщиками – соломенные шляпы и штиблеты со скрипом. Не очень серьезно, если говорить правду, начиналась наша жнь…
– Что ты такое говоришь, Дмитрий? – всполошилась Липа. – Георгий был главным бухгалтером Московского электролампового завода, крупнейшего в стране…
– Да я, Липочка, не об этом, – застучал себя в грудь маленьким кулачком Митя Малышев. – Я сказать хотел: какой добрый человек был Простой человек. И некапрный. Ты зря, Лип, обижаешься. Дай-ка я тебя поцелую…
– Ромочка, собери, милый, посуду. Корыто сними и в него все. Я утром вымою. Налей мне чайку… – Липа тяжело опустилась на табуреточку в передней и закурила. – Ася-то все сидит? Вот ведь баба какая неугомонная, все уже разошлись, а эту не выскребешь. Ася! Ася! Домой иди! С кем она там, с Володей допивает?..
– А мама где? – спросил Ромка.
– Леву укладывает. Позови ее, может, чайку желает. Она ведь тоже – такой перелет…
Вот сейчас Ромке действительно стало страшно: он боялся увидеть пустую дедову кровать.
Но кровать была не пуста. На ней тяжело храпел отец, а рядом, красиво рассыпав по подушке густые волосы и выпростав голые руки, лежала мать. Ромка тихонько прикрыл пискнувшую дверь и невольно взглянул на Липу.
– Чего ты? – Липа тяжело поднялась с табуретки, заглянула в комнату… – Ну и слава богу, – она умиленно вздохнула. – Помирились над дедушкиным гробом.
Ночевать Ромка пошел к Синяку, дома места не было– остался ночевать дедов двоюродный брат.
У Синяков не спали: Татьяна Ивановна лениво ругала сына за самовольную поездку на Кавказ и водочный дух. Вовка читал за столом, зажав уши огромными своими лапами.
– Тетя Тань, у нас дедушка умер, я у вас переночую, – сказал Ромка.
– Знаю, – Татьяна Ивановна напоследок трахнула сына по башке сверху и перевела дух. – Ночуй.
– Есть хочешь, Жирный? – как ни в чем не бывало спросил Вовка. – Мам, у нас есть чего?
– Не хочу, спасибо.
– Поролон ему постели, белье достань, – командовала Татьяна Ивановна.
– Мож, не надо? – сморщился Вовка, потому что не хотел лезть в диван за бельем.
– Поспорь еще со мной! – прикрикнула Татьяна Ивановна. – Что же он, на так будет спать, как парчуш-ка последняя? Постели как положено. Чего это, Ром, у тебя дед вдруг помереть-то собрался?
– Да… сердце.
– Сердце – это хорошо. Паралик, не дай бог, – пи-ч ши пропало: заваляется…
– У нас сразу.
– Тогда ничего. Старый был дед? Ромка пожал плечами.
– Семьдесят пять вроде.
– Семьдесят шесть, – подсказал Вовка. – Липа говорила.
– Липа! Какая она тебе Липа? Олимпиада Михайловна! – Татьяна Ивановна подушкой замахнулась на сына. – Чем кормили?
– Утка была, отец рыбы принес красной…
– На углу утку-то брали?
– Мам, мы же только приехали, откуда он знает, где 1 чего брали.
– А ты не суйся, борона пустая! Не жалеете вы матерей-то своих, вот помрут, тогда узнаете!., – Татьяна Ивановна, похоже, всхлипнула. – Мать-то с отцом будет жить?
Ромка снова пожал плечами.
Но Татьяна Ивановна и не нуждалась в ответах.
– Я всегда говорила: Людмила с ним жить не будет. У него и голос бабий, и задница как у женщины… Не будет Людмила с ним жить. Я прямо говорю. – Она повернулась к сыну: – Вот деньги кладу – завтра штрафовку придут продлять, смотри – дождись, Прогуляешь деньги…
– Да ладно тебе, – отмахнулся Вовка.
– Я тебе дам ладно! – выкрикнула Татьяна Ивановна, укладываясь на высокую постель. Пружины под ней скрипели. – Я тебе дам ладно. Свет туши… Не жестко, Роман? А то еще матрац дам.