Коридоры памяти
Шрифт:
Прошли деревню и перелесок. Вид новых полей, разбросанных всюду густых и темных других перелесков, еще одной деревни, как загон огороженной со всех сторон высокими жердевыми изгородями, а с обоих концов широкой единственной улицы еще более высокими жердевыми воротами, был привычно чужим. Только дорога, походившая на две параллельные пыльные тропинки, чужой не казалась. Такие дороги Дима помнил по прежним приездам в деревню, он узнавал их, когда смотрел из окна вагона.
Прошли еще один перелесок, и Дима почувствовал, что вступил в замкнутое, как поляна среди леса, пространство. Что-то за ним с отцом закрылось как двери. Сразу стало тихо и приятно тепло. Солнце светило теперь не где-то там далеко у себя,
«Да ведь мы почти пришли!» — догадался он.
Все вокруг было так же, как два года назад перед Широкой Балкой, когда он шел с отцом в деревню. Так же было тихо и тепло. Так же приходил в движение воздух, но, едва собравшись в ветер, рассеивался, и начинало припекать солнце.
Он не помнил, как выглядели его двоюродные сестры и брат, но тетю Настю, их мать, помнил. Бабушку же, мать отца, он сейчас видел совершенно отчетливо и даже как бы ощущал ее присутствие.
Чем ближе подходили к деревне, тем ощутимее становились воспоминания Димы. Он дышал тем же воздухом, жил теми же впечатлениями. Виделись изба с полатями, на которых он плакал, напуганный ожидаемым светопреставлением, за избой сени, за ними клеть, деревья черемухи, в огороде засыпанная землей и обросшая травой баня с маленьким квадратным оконцем и подвальным входом в тесный предбанник без дверей. За огородами тянулись поля. Целыми днями было тихо.
Сейчас они шли лесом с глубокими колеями, прорезанными колесами телег. Позади остались длинным клином вдававшаяся в лес деревня, речка в крутых оранжево-красных берегах, вода, медленно стекавшая по почерневшим мшистым бревнам плотины. Дорога тянулась высоким коридором. В одном месте будто вошли в пещеру, стало мало света, сухо и пыльно. Здесь все было как опилками усыпано хвоей, оплетено жилами обнаженных корней, широкие нижние лапы елей, сухие корявые веточки, пыльные стволы обметала паутина.
Отец свернул на мелькнувший просвет, в глубокий и узкий луг. Поднимаясь, луг расширялся, по сторонам его тянулся лес, сначала темный и плотный, потом реже и светлее, а дальше он почти кончился, стало широко. Удивила ощутимость воздуха. Дима срывал с густых кустов теплые темно-синие ягоды с вязким привкусом хвои.
— Это вереск, — сказал отец.
Было жарко, отец снял фуражку и расстегнул китель, а Дима снял пиджак. Неслышно проседала под ногами мягкая трава и рядом под солнцем блестела. Воздух колыхался. Кусты вереска отдавали духотой. Дима вдруг уменьшился, слился с землей, безвестным существом пробирался по широкому лугу и реденькому подлеску. Неожиданно набежал и затих вдали ветерок. На взгорье наконец показалась деревня.
Они поднялись. Дима сразу узнал здесь все. Как одиноко стало ему, когда отец уехал, а он остался с бабушкой. Сейчас он шел с отцом по упиравшемуся в ноги зеленому бугру улицы по-взрослому уверенно и твердо. По-взрослому прямо и твердо смотрел. Он внутренне окреп и готов был встретить не только какое-то там преставление света.
Бабушка длинным ухватом доставала из печи чугунок. Увидев их, она вытерла тонкие жилистые пальцы о фартук и, пришептывая: «Димушка!», подошла к нему и поцеловала легкими сморщенными губами. Он узнал ее сухую горячую руку, неловко почувствовал прикосновение ее лишенного выпуклостей тела. В простых, как рубашки, длинных платьях его двоюродные сестры не двигались с места. Он поймал любопытный взгляд аккуратной узенькой Анюты и мельком оглядел широкую Мотю. С ее плоского лица взгляд едва сочился.
Пока ждали тетю Настю, в избе потемнело. Мыча вошли в деревню коровы. Каждая останавливалась у своих ворот. Блеяли овцы и козы. Сорвалась с места и побежала Анюта. Мотя кинулась за ней. Плоско и быстро ступая, она вся наклонялась вперед, голова была наклонена еще больше. Бабушка пошла доить корову, принесла крынку парного молока, налила в кружку. Дима отпил, стер с губ пену.
В большом платке, в мужском пиджаке, в юбке, в сапогах, вошла и стала у порога низенькая рыжая тетя Настя. Улыбка растянула тонкие губы, лицо осветилось, стало нескладным, как у девчонки, она сказала:
— Здравствуйте! Митя-то вырос как, какой большой стал-то!
— Я не Митя, — возразил Дима.
— Это то же самое, что Дима, — объяснил отец.
— Это по-нашему, по-деревенски, — сказала тетя Настя. — Корову-то доила? Чем гостей кормить будешь? — без улыбки тут же спросила она бабушку, была недовольна, что корова, может быть, недоена.
— Справились. Тебя ждали, — примирительно ответила бабушка.
Еще не совсем довольная тетя Настя отворила двери, высоко поднимая ноги, переступила низкий порог. Под длинным пиджаком ворохнулся вокруг сапог широкий подол юбки.
В сенях кто-то бойко заговорил, и в избу весело и шумно вошел в выпущенной из штанов рубахе босой Никита. Явно радостно поздоровавшись с дядей, он оглядел Диму, какое-то мгновение изучал его, будто спрашивал, смогут ли они подружиться.
Тетя Настя вернулась без платка, в платье, с опрятно уменьшившейся головой, с стянутыми в комочек на затылке реденькими волосами, умытая, доброжелательная.
Ужинали деревянными ложками из большой миски, в которую бабушка вывалила из чугунка паренную на молоке картошку, схваченную темной корочкой. Бабушка первая облизала ложку. Потом она убирала со стола, ходила по избе тенью, а тетя Настя расспрашивала отца о жизни. Слушая отца, чему-то радовался и хохотал Никита. Анюта поглядывала на гостей остренькими заинтересованными глазками, а Мотя будто не видела их, хотя и смотрела.
— Совсем не работала? — восхищенно переспросила тетя Настя.
Ей не верилось, что ее невестка не работала, что можно было жить не работая.
Спать легли в клети. Необычно рано. Все пронизывал острый запах сушеных трав, муки в засеках, резко пахло паклей, натолканной между бревнами стен, тулупами и валенками. Помнилась баня перед ужином. При свете керосиновой лампы он не сразу разглядел раскаленные камни под печкой, котел с дымно блестевшей водой, черный ковш в кадке с холодной водой, добавляемой в котел. Отец и Никита обливали камни, и сухой мутный пар резал глаза, обжигал горло и легкие. Дима мылся над тазом на короткой низкой лавке, а потом в липкой прохладе тесного предбанника выпачкал о земляной пол ноги. Сейчас он долго не мог заснуть. Погруженная в тишину и тьму вселенной деревня уже спала. Странный интерес к самому себе овладел им. Что он такое? Что такое все вокруг? Как чувствует себя отец? Думает ли об э т о м?
Когда Дима проснулся, в квадратном оконце клети снопом искрился солнечный луч. Он падал на привязанный к табуретке домашний ткацкий станок, похожий на лопату с узким черенком из старого потемневшего дерева, и освещал клеть. Везде стояли какие-то ящики. Кучами лежали зимняя одежда и подшитые валенки. На стенах как сабли висели косы.
Дима вышел в сени, прошел в разогретую солнцем избу, увидел сухие добела выскобленные лавки, сходившиеся в углу под образами, стол и пол, наряженный разноцветными тряпочными половиками, и не застал там ни отца, ни бабушки. За окном зеленым лаком блестела улица. В золотистой дымке жужжащих крыльев тяжело билась о жесткий свет оконного стекла большая муха. Мухи поменьше тихо позванивали.