Коридоры памяти
Шрифт:
Почти все это время младший Левский находился с ними. Он посмелел, даже несколько выпрямился, смотрел вокруг прерывисто и зорко, ловя обращенные к отцу, а значит, и к нему явно изменившиеся взгляды сверстников. Даже Голубев при отце оказался как бы в подчиненном положении. Однако разговаривали они недолго. Отец не собирался вникать в ненужные ему подробности и поглядывал на сына как на свое продолжение.
Скоро отец и сын направились к проходной, и видно было, что шли родные люди. Сидевший с Гривневым в беседке у перекрестка Дима слышал, как Левский, поднимая на отца признательные глаза, спросил:
— Папа, а когда тебе звание «майор» присвоили?
— Месяц назад. Теперь мы тоже не лыком шиты, Вовик. У меня в подчинении даже
Первые дни после визита отца Левский держался необычно сосредоточенно. Если бы не пригнутость и привычка смотреть на всех откуда-то снизу, он выглядел бы вполне достойным воспитанником. Да и отношение взвода к нему на какое-то время изменилось. Ненадолго.
Запомнилась Диме последняя игра в чехарду. Согнувшись головой и руками к коленям, сначала стоял Тихвин, а другие прыгали, на лету отталкиваясь от его спины. Прыгали от черты, в полете делали ногой отметку на земле за ним и всякий раз отодвигали его все дальше от черты. Тот, кто заступал черту или не мог перепрыгнуть через стоявшего, сам становился к черте. Далеко прыгал длинный Зигзагов. Еще дальше прыгал Уткин. Летел ласточкой, звучно опускал руки ладонями на спину стоявшего. Разбежался Млотковский. Перед чертой он засеменил, понял, что не перепрыгнет, налетел на Тихвина грудью, вцепился в него и, подогнув ноги, стал карабкаться. Сил у него не хватило, он опустил ноги на землю, подпрыгнул, животом навалился на Тихвина и стал карабкаться дальше. Тихвин от натуги полиловел и не устоял. Остальные тут же образовали кучу малу: накрыли лежавших Зудов и Хватов, к ним привалились Гривнев и Ястребков, поверх всех, как на ворох одежды, бросился Зигзагов.
После Млотковского стоял Левский. Его костлявая спина прогибалась под прыгавшими, и многим, видел Дима, хотелось, чтобы она прогнулась еще больше. К нему так и не привыкли, а только терпели. Теперь можно было не терпеть, побольнее впечатать ладони в терпеливую спину.
Нет, и к Левскому Дима относился неплохо. Каким бы тот ни был, он, воображал Дима, чувствовал себя как все, но тайно как все, скрыто как все. Он шел по жизни как по длинному подземному ходу, что вел туда же, куда остальные шли верхом. Лишь во время каникул он внутренне выпрямлялся, становился выше ростом и смотрел на окружающих почти открыто. Он даже гордился тем, что учился с такими не признававшими его ребятами, как Руднев и Высотин, Попенченко и Хватов, что сам был одним из них.
Глава девятая
Рослые, уверенные, вступили они на центральную аллею. Как тесно и будто суетясь шли их младшие товарищи, так широко, свободно и раскованно шли они. Головы подняты. Плечи развернуты. Ноги ступали всей ступней. Такими же взрослыми и решительными представлялись им старшие суворовцы два-три года назад, когда вот так же шли по центральной аллее. Теперь смотрели на них. Да и как не смотреть, если шла п я т а я рота.
По утрам они совершали пробежки по городу. Бежали шаг в шаг, рука в руку. Удары ног по асфальту одновременно отдавались в застойной тишине. Чем дальше удалялись от ворот училища, тем явственнее ощущали, что город с м о т р е л на них. Деревья по обе стороны дороги поворачивались к ним как люди. Взгляд невольно искал редких прохожих, говорил: «В о т м ы к а к и е!»
Так уже было и… не было…
Так было, потому что всякий раз, возвратившись в училище, они изменялись и становились хозяевами раскрывавшихся перед ними новых жизненных пространств. Так было, потому что, возвратившись в училище и узнавая друг в друге себя известных и себя неизвестных, они обнаруживали в себе неожиданные достоинства. С каждым годом они все больше признавали друг друга, но признавали не столько один другого лично, сколько какого-то одного общего человека, что находился в каждом из них.
И все же на этот раз было иначе. Уже одно то, что они дошли до старшей роты, само по себе значило немало. Этого никто не мог сделать за них. Это совершили они сами. Они вдруг почувствовали, что им не с кого стало брать пример, не на кого равняться. Теперь равнялись на них.
Конечно, была еще самая старшая шестая рота. Она держалась степеннее. Но не равняться же на тех, кого они во многом превосходили. Может, в массе шестая рота была несколько крупнее, но прежде выпускники выглядели внушительнее, многих из них знало все училище. Этих не знали. Но кто не знал Руднева или Попенченко, Зигзагова или Стародворова? Кто не знал боксеров, баскетболистов, художественной самодеятельности пятой роты? Младшие роты явно предпочитали их шестой.
— Ребята, это же здорово! — восклицал Гривнев и вращал выпуклыми глазами.
Они были довольны и не скрывали этого. Не скрывал Хватов, ставший еще деятельнее, чем обычно. Красноречиво оглядывал ребят Высотин. Сдерживался Попенченко. Он видел, что являлся в глазах товарищей одним из тех, кто составлял достоинство роты и придавал ей вес. Это было приятно и смущало. Получалось, что он, радуясь перемене, радовался как бы самому себе. Получалось, что, радуясь самому себе, он не должен был находить ничего особенного в том, что стал старшим суворовцем. Меньше, однако, сдерживали себя те, за кем прежде не замечалось особых достоинств. То, что они стали старшими, теперь уравнивало их со всеми. Даже Левский не мог унять охватившего его возбуждения. Как ни пренебрегали им, он тоже вместе со всеми перешел в пятую роту. Что из того, что кто-то успевал лучше его, что из того! Но еще увереннее стал и без того уверенный Руднев. В пятой роте не годилось оставаться такими, какими они были в четвертой. Это он первый, когда рота вступила на центральную аллею, поднял голову, развернул плечи, пошел широко и раскованно.
…Брежнев впервые приехал в училище позже многих. Его ждали. Ждал даже командир взвода старший лейтенант Чуткий. Оказывалось, что без него взвод как бы еще оставался в четвертой роте, тогда как другие взводы уже находились в пятой. Ему представлялось, что он и немногие, самые успевающие и дисциплинированные, переходили в старшую роту первые, а за ними следовали остальные.
А второй взвод и без Светланова, как всегда дружно, направился играть в футбол, а затем купаться в бассейне. Все главные места в училище теперь принадлежали им. Когда Светланов приехал, он тоже присоединился к товарищам, но сначала он увидел Брежнева и поздоровался с ним, затем ходил здороваться с ребятами из третьего взвода. Эти ребята нравились ему, особенно боксеры, а баскетболисты являлись как бы вторым его взводом.
Непонятно встретил Светланова старший лейтенант Пупок. Знакомо расставив короткие ноги и запрокинув голову, он будто никого не видел. Светланов заглянул ему в глаза, во что-то налитое, просвеченное и бессознательное, и опешил. Прозрачное и бессознательное вдруг уставилось на него.
— Что смотришь? — спросил Пупок.
— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!
— Здоров, здоров, — отвечал Пупок. — Строй взвод!
— Как строй?
Взвода в казарме не было.
— Ладно. Гуляй.
Годовалов тоже задержался. Его ждали не больше, чем других. По-настоящему ждал его, может быть, один Тихвин. Встреча со старшим лейтенантом Голубевым оказалась Годовалову особенно приятна. Здороваясь с командиром взвода, он поймал себя на мысли, что был ближе к Голубеву, чем кто-либо другой из ребят взвода.
Бушина в четвертом взводе тоже ждали не больше, чем других, но приезд его сразу почувствовали все: появился вожак.
Щеки многих покрыл и дожидался бритвы пушок. Первый стал бриться превратившийся в галантного мужчину самый старший в роте гвардеец Солнцев. Изредка брились Уткин и чернявый Светланов. Но зачинателем массового бритья оказался Хватов. Он намыливал щеки до густой пены, брился, натягивая тонкую кожу, умывался, одеколонился и подолгу разглядывал себя в зеркало.