Коридоры памяти

Кропотин Владимир Алексеевич

— Дай бритву, — просил его Попенченко, проводил набухшим пальцем по тугому, гладкому лицу и тщетно искал на нем следы мужественности.

— У тебя же ничего нет, — говорил Хватов.

— Есть. Вот посмотри, — показывал Попенченко.

Хватов смотрел, но ничего разглядеть не мог.

— Ты какими лезвиями бреешься? — спрашивал его Брежнев, начинавший бритьевую кампанию в своем взводе.

Свои лезвия показал ему Тихвин, но Брежнев едва взглянул на него.

Глядя на брившихся, купил все необходимое Ястребков.

— А ну перестать! — кричал старшина Иваненко в бане. — Жеребцы!

Жеребцами

они не были, но расправившийся в них один общий человек неожиданно предстал перед ними еще одной стороной. Из них явно выходили мужские особи. Оголтело носились друг за другом длинные Зигзагов и Рубашкин. Гордо носил свои мужские регалии Руднев. На всех поглядывал и был доволен, что не подкачал и в новом качестве, Попенченко. Удовлетворен был и Годовалов. Мужчина тоже получился из него одаренный. Уважительно поглядывал на себя Брежнев. Тянулся за лидерами Высотин. Не ведал стыда Зудов. Он и Хватов немного оплошали, но виду не подавали. Сконфузился сибиряк Кедров, а одетый в мягкий жир Тихвин походил на неестественно крупного ребенка. Но зато неожиданно вышел в лидеры и не знал, как распорядиться странным преимуществом, Ястребков. Ни на кого не обращая внимания, он откровенно и сосредоточенно рассматривал себя. Рассматривал долго, но ни к какому выводу так и не пришел.

Итак, они стали такими, какими, глядя на старших товарищей, особенно выпускников, стремились стать. На них смотрели. Ими восхищались младшие роты, когда сильные, ловкие, загорелые они играли в футбол и баскетбол, прыгали и бегали.

Н а н и х с м о т р е л и. Все училище собралось у бассейна и, подбадривая соревнующихся, размахивало руками, кричало, свистело, наклонялось над бортами и едва не сваливалось в воду. На последнем этапе эстафеты первым плыл Блажко, плыл так, что, казалось, не только не погружался в воду, но всем своим смуглым, широким, как у краба, телом и крепкими, как клешни, руками и ногами чрезвычайно быстро перемещался по самой поверхности как по твердому. Вторая команда пятой роты, первая и вторая команды шестой безнадежно отставали.

Н а н и х с м о т р е л и. Смотрела даже шестая рота. Зал сотрясался от топота тысяч ног, взрывался аплодисментами и ревом, когда в ярко-белом квадрате ринга на сцене клуба побеждал суворовец. Побеждал Дорогин. Побеждал Покорин. С нетерпением ожидали выхода на ринг Попенченко, обычно заканчивавшего поединки в первом раунде.

— Таких боксеров в училище еще не было, — говорил на тренировке Роман. — Попенченко стал лучше Войкова.

И это говорилось о недавнем их кумире!

Попенченко пунцовел, отводил глаза и еще больше старался.

Н а н и х с м о т р е л и, когда они проходили перед правительственной трибуной. На гостевых местах все роилось и колыхалось как разогретый воздух, колебалось от флажков и платков, плясало как листва деревьев, освещенных солнцем. Сверкнув штыками, десятки карабинов одновременно ложились на плечи, а передняя шеренга несла их перед собой. Только суворовцы могли делать такое: нога к ноге, карабин к карабину, подбородок к подбородку, фуражка к фуражке. То, что не получилось у младших, конечно же, должны были поправить старшие. Они не могли пройти плохо, не смели подвести училище. Это было просто невозможно. Так, знали они, представлялось младшим. Так думали о себе они сами.

Н а н и х с м о т р е л и. На них равнялись. И это не Попенченко стал лучшим боксером, не Руднев лидировал в плавании, в том же боксе и многом другом, не Высотин быстрее всех преодолевал полтора километра… Это какой-то общий в них человек, то есть каждый из них, все мог, все умел.

Все, что можно достигнуть, было, казалось Диме, достигнуто. Он уже давно не был тем постоянно оглядывавшимся мальчишкой, каким приехал в училище. Впервые он почувствовал это после вторых каникул. Он куда-то шел тогда, шел как бы никуда и вдруг увидел, что это шел суворовец третьей роты. Только что он прорывался к баскетбольному кольцу с мячом, но запутался в частоколе рук. Особенно досаждал Высотин, оказывавшийся перед ним везде, куда он ни пытался пробиться. Он пошел напролом сквозь чащу рук, сквозь Высотина, но был остановлен. Высотин смотрел на него с беспокойством, Попенченко напряженно и осуждающе.

Через год шагал уже энергичный суворовец четвертой роты. Тогда тренер впервые выпустил на него упорного Макишвили из пятой роты. Шутить Шота не любил, работал как в настоящем бою. Если попадал, от его тяжелых акцентированных ударов сжималось тело.

Как-то еще до этого спарринга Шота удивился:

— Не понимаю, как ты побеждаешь? Стоишь, хлопаешь глазами до самого гонга.

Теперь невысокий, но плотный Шота шел на него, а он не давался и опережал. Становилось даже неудобно все время не даваться и опережать.

— Ну и гад ты! — одобрительно сказал Шота в перерыве.

Дима пощупал внушительные руки соперника, сказал:

— Какое там! Вот сила! — и отскочил с нарочито испуганным лицом. Снова пощупал и снова отскочил. Большие черные глаза Шоты улыбались.

Обычно, если Шоте кто-нибудь нравился, он подходил и тихо бил приятеля под дых. Приятель отскакивал, а довольный Шота завязывал шутейный бой.

Второй раунд прошел, как и первый. Шота шел вперед, а Диме еще больше становилось неудобно все время не даваться и опережать. Особенно неудобно стало, когда ему надоело отступать, и он с трудом сдержал себя, чтобы не добить ошеломленного Шоту, дать ему возможность прийти в себя и начать новую атаку.

— Ты что, не видишь меня? — спросил Дима в перерыве.

Шота действительно плохо видел и обычно ходил в очках. Должно быть, это как-то мешало ему. Так однажды сказал тренер.

— Почему не вижу, вижу, — ответил Шота и тихо толкнул его под дых.

Иногда, как и прежде, Дима забывался, жил как бы бессознательно, но уже не жалел, что при этом будто терял себя. Больше того, тот он, что забывался и жил как бы бессознательно, отбивал атаки Шоты и напролом лез к баскетбольному кольцу, давно стал ближе ему.

Да, все было, казалось, достигнуто. Почти по всем предметам он получал пятерки. Только по письменному русскому они оставались недоступны ему. В самых лучших отношениях находился он и с ребятами.

— Пойдем, — напоминали ему о тренировках Попенченко или Руднев.

— Сыграем в баскет? — агитировал его и других Светланов.

— Сегодня танцы, глядя на него, напоминал всем Хватов.

Однажды Дима лицом к лицу столкнулся с Брежневым. Они встретились как после долгого перерыва. За четыре с лишним года ничто ни разу не сводило их.