Коридоры памяти
Шрифт:
Но было и настораживало еще одно. Как ни был он доволен своей суворовской жизнью и своими товарищами, он часто совсем не чувствовал себя с ними вместе. Чтобы чувствовать себя с ними вместе, например с Уткиным или Ястребковым, с Дорогиным или Млотковским, он должен был бы быть доволен тем, чем были довольны они, а он не мог быть довольным этим. Ему нравилось проводить время с Хватовым, но он догадывался, и это смущало его, что Хватов всегда был отдельно, как бы только сам по себе, и не стремился быть с кем бы то ни было вместе. Он мог бы подружиться с Брежневым, но тот, догадывался
Глава пятая
А между тем у него оказалось как бы две родины. Кроме той родины, о которой говорили газеты, радио, офицеры и преподаватели, о которой и они, воспитанники, так долго и интересно рассказывали, существовала родина отдельных людей, у каждого своя. Он задумывался об этом еще до училища, когда узнал, что, помимо родителей, сестер и брата, было много других родных ему Покориных и Ивановых. Что-то должно было, конечно, связывать его с ними. Что-то должна была, конечно, означать эта связь. От такого предположения ему делалось хорошо, будто он жил в разных людях, в разное время и в разных местах.
— Это Митя, — говорил отец, показывая на фотокарточку в альбоме, и Дима чувствовал, что отец видел сейчас своего самого младшего брата. — Ты любил ездить у него на шее.
Небольшие покоринские глаза восемнадцатилетнего солдата в гимнастерке и шапке со звездочкой смотрели с заметной выдержкой. Дима не узнал Митю. Помнилось другое: внутренняя озаренность в обращенных к нему Митиных глазах и руки, поднимавшие Диму почти к самому небу. Так иногда становился не похож на себя и весь озарялся отец.
— Это Аркаша, — говорила мама и тоже будто видела брата живым.
С зачесанными назад волосами, узколицый, с длинной открытой шеей, по-городскому одетый в костюм и белую рубашку без галстука, наклонившись к маме и сестрам, Аркадий держал длинные руки на их мягких плечиках. Его Дима тоже не узнал, но помнил, что высокий и веселый Аркадий был близок всем.
— Он же устал, Димочка, — говорила мама.
— Не устал, не устал, давай еще, — отвечал довольный Аркадий, и Дима снова усаживался верхом на его черный ботинок и широкую брючину.
— А это Вася, — сказала мама. — Мой старший брат.
Рядом с широколобым плотным Василием сидел отец и весело смотрел на приятеля. Оба в черных костюмах, белых рубашках с галстуками. В таком виде они считали достойным запечатлеть себя на память.
— А это Геня, мой брат, — сказал отец. — Ох и сильный был, сильнее Василия. Таких я больше не встречал. Разведчиком был.
Геня сильным не казался: маленькая фуражка, тесный костюмчик, короткие сутулые плечи. Но отцу можно было верить. Он чувствовал сильных людей. Когда рядом находился молчаливый Геня, отец становился особенно храбр и громкоголос.
Мамина сестра Лиза снялась с подругой. В гимнастерках с погонами сержантов они сидели в обнимку. Дима помнил приезд Лизы с фронта. Она любила детей. И очень любила сестер, особенно маму, что-то рассказывала ей, часто и коротко плакала. Любила она и того, кто оставил ее в положении. Что было с мамой, когда Лизу убили!
Дима рассматривал фотографии с отчужденным интересом. Ему казалось, что он узнал нечто важное не об этих людях, а о том, какой совсем иной стала бы жизнь, останься они в живых. Он вдруг понял, всего, может быть, один миг и понимал, что жизнь была не только то, что было, но и то, что могло быть.
Кто еще был у мамы, у отца? Ни мама, ни отец не помнили своих бабок и дедов и, что казалось странным Диме, не интересовались ими. С бабушкой, матерью отца, Диме было ясно все. Об умершем от тифа деде отец говорил:
— Мужик был здоровый, рыжий.
Бабушка не знала, что рассказать о нем, но всякий раз отвечала:
— Хороший, хороший был, обыкновенный.
Дима не мог бы объяснить, что именно хотел он узнать. Но что-то было. Не верилось, что люди просто так рождались и умирали. В жизни должен быть смысл. Его, конечно, знали те, кто ее прожил. Бывая наездами у родителей мамы в небольшом городке, Дима едва верил, что это были родные люди. Они смотрели на него откуда-то издали и как на чужого. Дед умер при нем. Зачем он жил? Что хотел сказать своей жизнью?
Чем дальше жил Дима, тем больше замечал, что жизнь оказывалась не такой, какой должна быть. Люди жили отдельно. Даже мама, даже отец.
Как-то еще до училища мама сказала:
— Если хоть один из вас, когда вырастет, меня не забудет и будет помогать, я буду счастлива.
Они дружно обиделись. Как могла она не верить в их любовь к ней!
— Я верю, верю, — говорила она. — Вы у меня хорошие мальчики и девочки.
— Я буду врачом и буду всех лечить, — говорил Дима.
— Я буду балериной, — говорила голенастая некрасивая Тоня и, как отец высоко обнажая зубы, радостно и доверчиво улыбалась.
— Я тоже буду врачом, как Дима, — говорила тоненькая Оля и становилась серьезной.
— Я буду машинистом, — заявлял Ваня.
Так они тогда решили. И решили, что будут помогать маме и всегда любить ее.
Но самое странное стало происходить потом с самим Димой. Он уже не испытывал желания кого-то лечить. Он тоже захотел жить какой-то отдельной своей жизнью.
На вторые каникулы он приехал домой уже заправским суворовцем. И потому, что ему было хорошо в училище, ему было хорошо и дома.
Отец заметно пополнел, плохо гнулся в спине, ноги в хромовых сапогах стояли вразворот, сдвинутая к затылку фуражка открывала высокий лоб. Он тут же обнял Диму и туго поцеловал в губы. Он хотел было взять чемодан, но Дима не дал, сам понес его к ожидавшей невдалеке машине.
Отовсюду тянуло густым теплом. Казалось, ехать можно было в любую сторону по жесткой стелющейся траве бесконечной степи без всякой дороги. Но дорога была. Двумя светлыми полосками она пересекала равнину и уходила за широкий бугор горизонта. Такой же бугор продолжался справа, а слева к горизонту садилось необычно крупное желто-оранжевое солнце.