Коридоры памяти
Шрифт:
Вечером, когда воздух напоминал горячеватую, но уже терпимую воду, отец приходил пьяный, выгонял из дома брата, кричал ему:
— Оборванцем будешь, бестолковый!
Мама зло говорила:
— Как тебе не стыдно, бессовестный! Как с собачонкой обращаешься!
Ваня убегал в самом деле как собачонка, через каждые несколько шагов оглядывался, прятался за угол дома и оттуда выглядывал. Вытянутое лицо его было в слезах.
— Терпеть не могу! — говорил отец.
— Иди спать, — говорила мама.
Направляя отца к приготовленной кровати, Дима тоже говорил:
— Ложись.
— Сопляк еще! — отталкивал отец.
— Это твое мнение, — сказал Дима.
— Что ты можешь?
— Ничего. Пока ничего. Но таким, как ты, не буду.
Дима не обижался. Однажды на Сахалине он
— Умный больно стал, — сказал отец. — Все вы против меня.
— Никто не против. Зачем Ваню выгнал? Еще неизвестно, кем он будет.
— Конечно, будем против, — сказала мама. — Что он тебе, мешает? У-у, пьяница!..
— А что я сделал ему? Не хочу я спать.
Сестры стояли у окна, обращенного к лиману. Некрасивое лицо Тони поалело, взгляд непримиримо следил за отцом, она выглядела решительно взрослой. Тоненькая Оля с маленьким красивым лицом и большими непокоринскими глазами смотрела на отца пристально, будто что-то разгадывала в нем.
Отец успокоился было, разделся, но снова возбудился и, как ни удерживали его Дима и Оля, прямо в кальсонах пошел к берегу. За серым, как тина, лиманом с дробной малиновой дорожкой уходило в землю угольно-красное солнце. Отец зашел далеко, опускался в воду на четвереньки, брызгался, кричал:
— О-го-го-го-э-эй! О-го-о-эй!
Над лиманом быстро смыкалась непроглядная чернота. Отец вернулся с окровавленными ногами.
Через несколько дней семья переезжала. До нового места отец, как всегда, был трезв и деятелен. Что заставляло его переезжать и менять одну работу за другой? Кем отец только не был: и начальником лагеря военнопленных, и заместителем директора угольной шахты, и начальником городской торговли, заместителем директора рыболовецкого совхоза и начальником пожарной охраны области, заместителем начальника управления лагерей заключенных и начальником отдела кадров, работал в строительстве, сельском хозяйстве, золотодобывающей промышленности. А еще раньше четырнадцатилетним парнишкой он возил сельского попа, в восемнадцать стал первым председателем колхоза в родной деревне, затем со значительным видом сидел в одном из кабинетов Осоавиахима и военного комиссариата. Успел закончить торговый техникум и военные курсы связистов. Что гнало его?
— А ты мог бы быть генералом? — однажды спросил Дима.
— Мог бы, — ответил отец.
— А что ты делаешь на работе? — допытывался Дима.
— Разное, — отвечал отец.
Так он и разменивался всю жизнь. Его трудовая деятельность говорила, что он не мог быть никем иным, кроме как начальником. В самом деле, он производил впечатление, мог заговорить и заговаривал больших и малых руководителей, в чем-то явно превосходил их. Как было не поверить такому рослому, породистому, везде побывавшему и все видевшему человеку? Всегда находились какие-то справки, какие-то серьезные документы, оправдывавшие очередную смену места жительства и работы. Его сначала везде хвалили, не проходило и месяца, как семья въезжала в одну из лучших местных квартир. Однако скоро все наскучивало ему.
— Ничего нигде нельзя сделать, — говорил он.
— А что можно? — спрашивал Дима.
— Многое, — отвечал отец.
Он не любил высших руководителей.
— Подлец, — говорил он об одном, самом первом…
— Кастрат, — говорил о другом…
— Паразита кусок, — говорил о третьем…
— Болтун и позер, — называл четвертого.
Но многими большими руководителями он восхищался.
— А ты фанатик, — говорил он Диме.
Но все это было много позже, а пока, возвращаясь в училище, Дима был рад, что учился там. На какой-то миг вполне возможной показалась жизнь, при которой ничто уже не связывало его с родными. Только на миг представилось это, а он уже знал: ничего не может быть хуже. Он чувствовал, что жил одновременно как бы двумя жизнями — той, что проходила в училище, и той, что оказывалась дома. Он и сам состоял как бы из двух Покориных, странно совмещенных в одном человеке. Двойной, странно совмещенной, представлялась ему и родина. Одна родина была вся страна, чьим телом, руками, ногами он иногда ощущал себя, был счастлив, но настораживался, если враги угрожали ей. Другая родина была та, где находились родители, сестры, брат и другие такие же люди, среди которых он чувствовал себя только самим собой и никем больше. В одной родине, чьими просторами, растущим могуществом и богатством, чьими достижениями он гордился, все были равны и счастливы, все являлись хозяевами своей судьбы, и всех ожидало необыкновенное будущее. В другой родине жилось несравнимо труднее. В одной родине его товарищи и он были окружены заботой и вниманием, в другой родине люди сами заботились о себе и не рассчитывали на помощь со стороны. В одной родине ему принадлежали все города и села, заводы и фабрики, в другой родине у него не находилось ни своего города или поселка, пи своей реки или озера, даже столица страны, где жили Годоваловы, Попенченко и вернувшиеся с Дальнего Востока Гривневы, принадлежала будто только им и совсем не принадлежала ему.
Глава шестая
Где он? Дима ничего не узнавал. Пол и стены фойе вздрагивали. Медные тарелки духового оркестра оглушительно гремели над самой головой. Всюду в стремительной круговерти двигались манекены. Одни в черных мундирах при поясах с начищенными бляхами и вертикальными рядами блестящих пуговиц, в черных брюках клешах с лампасами и в черных ботинках. Волосы коротко подстрижены, затылки круты, молодые лица тверды и красивы. Другие — в платьях, кофточках и юбках, в туфлях на высоких каблуках. Подпрыгивали оформившиеся груди, стройно вырисовывались икры ног и крутые бедра, круглились ягодицы. Диме казалось, что он находится в каком-то незнакомом месте. А ведь только что он со всеми вместе шел по коридорам мимо классов и кабинетов, привычно ощущая в товарищах себе подобных.
Вот один манекен, галантно поднимая руку другого за кончики пальцев, повернулся и оказался некрасивым, черноватым Солнцевым с острым оттопыренным носиком на вогнутом лице. Прокружил мимо образцовый Руднев. Третий манекен был повернут к Диме затылком с белой полоской кожи под высоко и будто под линейку подбритыми волосами. По этому затылку и полоске кожи Дима узнал Брежнева. За ним появилась суженная в висках голова, тугие щеки с твердыми ямочками, напряженней подбородок и колонна шеи в вороте мундира — Попенченко. Быстро переступая крупными громоздкими ногами, он старательно вел свою пару. Мелькнул и тут же исчез Хватов. На миг дольше продержался Уткин. Еще дольше маячила возвышавшаяся как поплавок маленькая голова Зигзагова. Тут же танцевал и совсем непохожий на манекен сибиряк Кедров.
Но что это? Диме показалось, что танцевали все ребята. Догадка, однако, так и осталась неосознанной, оборвалась вместе с музыкой. Все смешалось. С возбужденными, искательными, сосредоточенными лицами манекены пробирались куда-то сквозь образовавшуюся толпу. Какое-то время Дима снова ничего не узнавал. Но вот мелькнуло знакомое. Скользивший по фойе взгляд вернулся к девушке со светлым понятливым лицом в простой белой кофточке, с простыми коротко спадавшими волосами. Заинтересованно поглядывая на собравшихся, она как своему что-то говорила… Брежневу. Отвечая ей, тот серьезно улыбался и поглядывал туда же.
«Так они с тех пор и встречаются», — понял Дима.
Мысль, что не только Брежнев, Руднев, Кедров, но все были с девушками, еще только витала где-то, но уже обеспокоила его.
«А вот и наши», — подумал он.
Группа ребят его взвода объединенно стояла рядом с рослой, худой девушкой с необычно ярким румянцем на длинных щеках. Он разглядел что-то похожее на жилет, чрезвычайной белизны оборчатую блузку и просвечивающий сквозь нее плоский лифчик. Девушка казалась стерильно чистой и вся светилась. Что-то там говорили и с превосходством поглядывали по сторонам Руднев и Высотин.