Корну
Шрифт:
– Я так понимаю, дело не идет о национальной безопасности, ведь такие дела вы можете забирать под свою юрисдикцию без разговоров? – спросил Роман.
– Да как вам сказать… – задумался майор. – Было это дело когда-то сверхсекретным, а сейчас, похоже, превратилось в обычную уголовщину, даже гриф секретности понизили до минимума. Может быть, гриф вообще нужно давно снять, но это для нашего ведомства нонсенс, – чтоб вот просто так что-нибудь рассекретить.
– Это как понимать? – спросил Роман.
– Ну как бы вам это объяснить… – Майор оглядел всех троих. – Это как чертежи аэроплана времен первой мировой. В свое время они, конечно, были сверхсекретными, а сейчас уже даром никому не нужны. Вот и наше дело, условно говоря, чертежи такого аэроплана, только грязи с ним связано побольше. Тем не менее гриф есть, поэтому, прежде чем ознакомить
– Мы что, должны что-нибудь подписать? – спросил Рагоза.
– В этом нет необходимости, – отмахнулся майор. – Мы ведем видеозапись нашей беседы. Поэтому просто подтвердите, что обязуетесь сохранять в тайне вверенные вам сведения и предупреждены об ответственности.
– А если мы не захотим, как его там… обязаться? – спросил Рагоза, и оглянулся в поисках невидимой камеры.
– Тогда просто выходите из этой комнаты и забудьте об этом разговоре, – нарочито небрежно пояснил майор.
Он посмотрел на детективов, никто из них не сдвинулся с места.
– Так я и думал, – улыбнулся майор. – Любопытство – великий инстинкт. Ну так что, даете обязательство?
– Говорю за себя: обязуюсь, – после некоторой паузы сказал Лагач и посмотрел на Рагозу и Романа.
– Обязуюсь, – сказал Роман.
– Ну ладно, и я обязуюсь, – проворчал Рагоза.
– Вот и отлично, – кивнул полковник. – Тогда приступим. – Он на секунду задумался, потом взял со стола маленький пульт и направил его на «окно» своего кабинета, и изображение улицы с него исчезло. – Вот что, начнем мы, пожалуй, с просмотра одной записи.
На кристалле была перезапись со старой пленки. Изображение было потертым, иногда по нему пробегали «царапки», цвета были чересчур яркими и контрастными. Странно было видеть такую запись без тарахтения архаичного проектора… На экране был, видимо, конец лета или начало осени – листья на деревьях начали желтеть, но кроны деревьев еще сохраняли пышность. Время – вечер или ранее утро, все затемнено, но вполне отчетливо. Объектив запечатлел, как подъехала колонна бронетранспортеров со странной подвеской: под длинным капотом обычные колеса, а под гробообразным задом, – гусеницы. Из транспортеров начали выпрыгивать солдаты в непривычной форме. На головах у них были четырехугольные «уланки» с черными околышами, и Роман понял, что пленка действительно старая. Такие шапочки носили еще в предшественнице УНБ, годов до шестидесятых прошлого века. Он присвистнул про себя: тогда цветная пленка была в редкость, кто-то не поскупился.
Операция, видимо, была масштабная, машин и солдат много. Камера повернулась, и на экране возник офицер. Он махнул рукой, и солдаты, раздвигая придорожные кусты, исчезли в лесу. Изображение дернулось и пришло в движение – оператор пошел следом. Некоторое время на экране мелькали только кусты. Потом, бег в лесу, там намного темнее: сумбурно дергающаяся панорама, в которой мелькают то верхушки сосен на фоне светлеющего неба, то мох на земле и с завидной регулярностью чьи-то ноги в синих офицерских галифе, по которым на бегу лупит портупея. Почему-то именно во время пробежки в лесу на пленке со щелчком появляется звук. Качество отвратительное, но слышно как кто-то подгоняет солдат – «быстрей, быстрей»! Камера вместе с солдатами вываливается на опушку, и оказывается, что это окраина деревни или, судя по домам, скорее какого-то дачного поселка. Что-то там бубнит солдатам офицер, лицо в кадре, губы шевелятся, но говорит он тихо и за гудящим шумовым фоном не разобрать. Камера вместе с солдатами бежит к ближнему дому – опять небо каруселит с землей, крупным планом мелькают лопухи, растущие у забора, потом по объективу елозит гимнастерка, застилая весь белый свет, – это оператор оставил камеру болтаться на ремне и штурмует забор. Снова нормальный план, солдаты вместе с оператором жмутся под стеной дома, а офицер осторожно заглядывает в окно. Солдаты подбираются к крыльцу. Офицер машет рукой, и дюжие парни лупят окованными прикладами своих старинных автоматов по двери, выбивают замок.
– Вот, сейчас… – прокомментировал полковник со своего места.
На экране солдаты исчезают внутри дома, и оператор бросается за ними. Темнота, топот ног и громкий жестяной звон – кто-то сшиб в темноте ведро, и теперь все, кто пробегают по коридору отмечаются об него ногами. Впереди длинный коридор,
Здесь голые каменные стены. Тусклая лампочка без абажура над потолком. Несколько человек в странных хламидах стоят вокруг обнаженного тела, распростертого на каменном постаменте. Все это напоминает дешевую балаганную постановку, но пробирает, скорее всего из-за пения. Допотопная запись много обрезает в частотах, но горловой напев слышен и тревожен. Самое странное, что никто из находящихся в комнате не обращает на солдат никакого внимания. Никто даже не обернулся, пение продолжается, бубнит речитативы высокий пожилой мужик в хламиде. Впрочем, офицер быстро находит способ привлечь внимание – мужик в самой богатой хламиде получает прикладом по спине и падает на колени. Круг разорвался, пение начинает стихать, и люди в хламидах растерянно осматриваются вокруг. Камера двигается, – оператор выбирает более удобный ракурс. «К стене, суки! Все к стене!» – кричит офицер. Люди из разорванного круга еще некоторое время оглядываются, а потом один из них с протяжным отчаянным криком бросается на ближайшего солдата. Короткая, от живота, очередь. Здесь, в закрытой сводчатой комнате, этого делать не стоило – пули идут насквозь и по помещению визжит рикошет. Кто-то за пределами видимости болезненно вскрикивает. Все, кого видно в кадре, съеживаются и гнутся к полу, некоторые зажимают уши, но положение самой камеры не меняется (Роман почувствовал уважение к неизвестному оператору).
И в этот момент уже все, кто был в круге, бросаются на солдат. Это чистое безумие – солдат намного больше, впрочем, стрелять они теперь не рискуют, работают стволами и окованными прикладами. Завязывается свалка. Исход ее уже заранее понятен, но вдруг раздается лопающийся стеклянный звук и на экране наступает полная темнота.
«Черт, лампу разбили, гниды. – Это голос офицера. – Не упустите никого!» На экране снова свет – фонарик офицера выхватывает из темноты продолжающуюся возню. Но это длится только момент. В кадре на границе луча от фонарика стремительно пролетает какая-то смутная большая тень, и единственный источник света в помещении вдруг взлетает к потолку, луч мечется во все стороны, падает вниз и гаснет. Опять темнота. А потом со старой записи на всех, кто сидел перед экраном, обрушивается крик. Это не ярость и даже не испуг, это только боль, абсолютная всепоглощающая боль в чистом виде. Этот крик скоро тонет с каким-то булькающим звуком. И на фоне абсолютно черного экрана слышны только какие-то глухие влажные шлепки. Кто-то севшим испуганным голосом произносит в темноте: «мама». Снова крик, а потом кто-то истошно вопит: «Кто? Кто?!» И после этого начинается стрельба. В темноте эффект от стрельбы из автомата стробоскопический, ритмичная, почти мгновенная смена яркого света и тьмы. Это, озираясь, стреляет один из солдат с задранным к потолку автоматом, ему уже плевать на возможные рикошеты, и Роман его не винит. А оператор, это невероятно, по-прежнему осмысленно снимает.
В мерцающем кадре видно, как мечутся по комнате силуэты людей, мимо одного из них опять проскакивает что-то, и человек ломается, складываясь напополам. Из-за вспышек выстрелов движения у людей ненастоящие, дерганые, рваные, как в кукольном мультфильме. Теперь стреляют уже все, у кого есть оружие, объектив мечется, пытаясь поймать в кадр, кого же выцеливают солдаты, но не удается. Вот падает на пустой алтарь случайный солдат, попавший под пули своих. Вот пролетает чья-то оторванная рука. Вот с бессмысленным взглядом, спотыкаясь, идет на камеру полувыпотрошенный человек в накидке, зажимая руками выпадающие внутренности. Все не то. Только с каждой секундой все меньше автоматов стреляет и все меньше людей кричат. Потом изображение на экране затряслось и перевернулось, Роман понял, что камера упала на пол. Упала неудачно, объективом в угол, поэтому ничего уже не видно, только старые камни стены рельефно высвечивались из темноты при выстрелах. Но это недолго, выстрелы скоро прекратились. И все, темнота.