Коро-коро Сделано в Хиппонии
Шрифт:
«The show must go о-о-оп…» — протянул Роджер Уотерс в моей голове.
— Дер-р-рьмо!! — заорал тренированным басом Ублюдок В Черном, едва пригубив ложку супа. От удара тарелка отъехала к самому краю стола и чудом не опрокинулась на цементный пол. Брызги горячего супа ошпарили хозяйкины руки, но та продолжала смотреть вперед, точно каменный Будда, и даже не шевельнулась.
— Ты что людям скармливаешь, тварь?!
— Извините. Простите. Извините… — повторяла мама на автомате, уставясь в неведомую точку над дверью.
— Это
— Извините…
Хрясь! Тарелка с пельменями полетела-таки на пол и разбилась.
— Чем народ кормишь, дрянь?! Тебя, с-сука, для чего тут терпят?!
— Простите…
На этом представление закончилось. Ублюдок встал, с грохотом опрокинув табурет. Сплюнул на пол. Вынул из кармана мобильник, набрал номер. Сказал одно слово:
— Сделано.
И растворился в дверном проеме.
Внутри каждого из нас — более двухсот различных костей. Когда мы рождаемся, их еще больше — около трех сотен. Но постепенно почти сотня куда-то девается. Какие-то срастаются с другими, какие-то исчезают за невостребованностью. Одним словом, с возрастом мы становимся по крайней мере на треть скуднее, монолитней и однообразнее, чем родились.
Чуть ли не половина костей у нас расположена в ладонях и стопах. Все-таки именно этими частями тела мы шевелим куда чаще и изобретательнее остальных.
А еще наш скелет процентов на тридцать пять состоит из органики. И после сожжения теряет треть своего веса. Тогда он делается хрупким, как пенопласт, и абсолютно сухим.
По японским расчетам, для того, чтобы двадцать три взрослых человека собрали скелет двадцать четвертого в одну емкость при помощи палочек для еды, достаточно минут десяти. При одном условии: эти люди должны уметь пользоваться палочками почти так же естественно, как акула зубами или буйвол копытами.
Вот почему, когда бирманский капитан пересказал мой английский своим морячкам, я взглянул на этих людей — и понял, что на сей раз японская статистика, увы, отдыхает.
В комнате повисла нелепая пауза. Девица тут же засомневалась, правильно ли я ее перевел. Я же невольно задумался о лингвистических способностях капитана.
— Э-э… Миста-а? — обратилась девица напрямик к капитану и указательным пальцем левой руки указала на палочки в своей же правой. — Смотрите внимательно и повторяйте за мной!
— Look at her. Do the same, — перевел я как можно тупее и отчетливей. Капитан кивнул, буркнул что-то команде. Морячки уставились на женские пальчики и, точно крабы клешнями, задвигали деревяшками в заскорузлых руках.
Девица наклонилась над скелетом, ловко подцепила большой белый палец левой ноги и с легким хрустом, почти без усилий отделила его от скелета. Повисший в воздухе меж палочек для еды, он смахивал на плохо вылепленный пельмень, который только что вынули из холодильника. Девица занесла его над урной, разжала палочки — и тот звонко клацнул о каменное
— Вот и все! — подытожила девица. — Пожалуйста, попробуйте сами.
Двигаясь как сомнамбула, капитан подошел к скелету и вцепился палочками в очередной большой палец — теперь уже правой ноги. Тот не поддавался. Он потянул сильнее. Одна палочка выскользнула из капитанского кулака и, оглушительно клацая, покатилась по полу. Команда вздрогнула, как один, и сбилась в кучку еще плотнее.
— Секундочку… — Тонкой рукой в белой перчатке девица ухватилась покрепче за правую стопу скелета и резко дернула вниз. Стопа хрястнула и рассыпалась на кучку пальцев и прочих мелких костей. — Так вам будет удобнее!
Точно так же она разделалась с левой стопой. Затем — с обоими запястьями. И решительным жестом пригласила всех «родных и близких» к выполнению последнего долга.
— Прошу вас!
Следующие полчаса протекли как в бреду. Девица дробила большие кости миниатюрным резиновым молоточком. Бирманцы — и немного мы с шефом — собирали осколки и укладывали с грехом пополам в урну. В среднем каждая третья косточка вырывалась и падала на пол, окончательно разлетаясь в труху. Время от времени девица откладывала молоточек и подметала пол, собирая все, что упало. Соломенным веничком. На серебристый совочек. И с невозмутимым видом ссыпала куда полагается.
Особенно мелко крошились ребра. С каждым новым ударом в воздух подымалось облачко белесой пыли. Самые низенькие из бирманцев начали нервно покашливать. У меня тоже запершило в горле, но я чудом сдержался.
Наконец на противне остался лишь череп. Элегантно, почти не замахиваясь, девица тюкнула молоточком по черепу точно в висок — и тот развалился аккурат на четыре части: нижнюю челюсть, пару глазниц, лобную кость и затылок.
Все это, как предметы особо тяжелые, девица, уже не надеясь на нас, уложила в урну сама. Сверху, точно шапочкой Папы Римского, накрыла затылочной костью. И водрузила на урну тяжелую каменную крышку.
Не тут-то было. То ли костей оказалось не по-японски много, то ли укладывали мы их абы как, то ли еще почему…
Проклятая крышка не закрывалась.
— Черт-те что! — сплюнул Иосич по дороге к микроавтобусу. — Любимую лапшу спокойно поесть не дают!
— Не говори… Особенно маму жалко. Я слыхал, ее мужа недавно разбил паралич. Вот теперь с двумя поварятами на себе все и тащит.
— Что, правда? — поднял брови Иосич, садясь за руль.
— Да вроде. Старуха-гадалка с их же улочки нашептала.
— Во засада! Так а если они в трубу вылетят — где мы с тобой «орочон» будем жрать?
— Хороший вопрос… Ну, может, еще обойдется как-нибудь!
Иосич задумался секунд на пять. Потом взялся-таки за баранку и скользнул взглядом к часам на руке:
— Ладно, Митрий. Полдевятого… Заедем еще кой-куда?
— Не, дорогой! С меня на сегодня хватит. Трупы, крематории, якудза… Считай, день за три прошел. Давай домой, а?
— Да мы быстро! Ты выпьешь чего-нибудь, а я с человеком поразговариваю.