Король без завтрашнего дня
Шрифт:
Появилась Мария-Антуанетта. Ферзен поклонился, и королева протянула к нему дрожащие руки. Он поцеловал их. Нормандец наблюдал за этой сценой.
— Вам нужно спать, — заметила королева сыну.
— Вот всегда вы так говорите…
— Потушите лампу. И спрячьтесь под одеяло, чтобы волки вас не нашли.
— Да нет, пока вы здесь, они не придут!
Нормандец завозился в кровати, укутываясь в одеяло. Королева и Ферзен по-прежнему держались за руки. Они говорили шепотом. Нормандец заснул или, скорее, притворился спящим, слушая, что они говорят о нем, об его уме, его эрудиции,
— Король полагает, что несчастье обострило его умственные способности. Это верно, он всегда рядом с нами и многое узнает… Когда он не со своим наставником-аббатом, то с королем или со мной. Он не играет в детские игры, ему не позволяют видеться с детьми его возраста. Что он вам сказал?
— Наговорил любезностей… но таким тоном, как бы выразиться… скорее светским.
— Он знает, что все держится на нем… Те, кто за нами надзирают, открыто говорят ему об этом. То, чему учит его аббат, не слишком влияет на такое положение дел. Меня лишь утешает, что он полностью здоров. Да, так что там по поводу войны?
— Она будет обязательно, это вопрос нескольких недель. Уже твердо решено начать наступление.
— Надеюсь, будет еще не слишком поздно. Потому что здесь тоже готовятся к войне и собирают войска. К счастью, с Лафайетом во главе мы наверняка проиграем… то есть наоборот, мы-то как раз победим! Видите, в каком абсурде нам приходится жить: мы стремимся к войне в надежде проиграть! Я отравлена ненавистью. Видите, я здесь, рядом с вами — и спрашиваю вас о политических новостях, вместо того чтобы сжимать вас в объятиях и целовать… Но я разучилась чувствовать что-то иное, кроме ненависти. Вы не можете себе представить, до чего я ненавижу этот народ! Кажется, заодно я возненавидела и всех мужчин… Я как мертвая, внутри у меня все высохло… Не знаю, сможет ли удачная месть вернуть меня к жизни, но не могу думать ни о чем, кроме одного: пусть французы наконец отправятся воевать! Это наш шанс, не так ли? Пусть они пойдут на войну и пусть все будут уничтожены!
— Нужно обязательно вывести вас из того состояния, в котором вы находитесь! Это можно сделать только жестокими средствами.
— Наконец-то вы это поняли.
Всю ночь они строили планы побега. На следующий день Ферзен встретился с Людовиком XVI, после чего об итогах беседы написал шведскому королю в уже упоминавшемся письме от 29 февраля 1792 года. Именно в ходе этой встречи Людовик XVI попросил его организовать издание памфлетов, разоблачающих заговор монархистов.
~ ~ ~
3 марта 1792 года Эбер объявил войну королеве.
«Папаша Дюшен страшно зол на мадам Вето, которая предложила ему пенсию, чтобы усыпить народ и обмануть его, а потом вернуть аристократию и восстановить старый режим!
— Я поклялся, что ноги моей больше не будет у месье Вето, а уж с его женой я больше ни словом не перемолвлюсь; но не всегда выходит так, как хочешь, и вот довелось мне снова их навестить. Мадам Вето сидит со своим постреленком на коленях, а ее воображала-дочка стоит рядом. Мадам Вето сделала знак мальцу, и он тут
— Видите, — говорит эта притворщица, — какие у меня воспитанные дети! Я советую моему сыну ладить с народом и водить дружбу со славными людьми вроде вас. Ах, папаша Дюшен, зря вы пишете для этих нищебродов — они такие неблагодарные и даже не могут оценить по достоинству ваших талантов. А вот я бы платила вам такое вознаграждение, какого вы заслуживаете! Я знаю, что все с удовольствием читают ваши речи, и шуточные, и гневные. Так вот, папаша Дюшен, не могли бы вы повлиять на народ, чтобы он согласился снова поставить над собой короля и разрешить благородным господам вернуться?
— Да как вы посмели, мать вашу, предложить эдакое папаше Дюшену? Черта с два я соглашусь! Катитесь к едрене фене вместе со своими благородными мерзавцами! Папаша Дюшен никогда не продаст народ!»
Барнав и Ферзен остались в дураках, старые методы больше не работали, Эбер не поддавался манипуляциям, нужно было от него избавиться. Если он не был подвержен моральному разложению, то вполне мог быть подвергнут физическому: его необходимо было отправить в тюрьму в компанию к остальным «папашам Дюшенам». Определив раз и навсегда участь самого неуступчивого из них, можно было на некоторое время утихомирить парижских санкюлотов.
Вести дело Эбера поручили судье Бюобу. Вначале он вызвал к себе Трамбле, издателя «Папаши Дюшена», и объявил ему, что собирается посадить Эбера в тюрьму и запретить его газету — за подстрекательство к общественным беспорядкам. Полумертвый от страха, Трамбле пообещал никогда больше не издавать эту газету.
Тогда Бюоб распорядился арестовать Эбера, что и было проделано на квартире последнего, воскресным утром.
«Стало быть, она, эта стерва, злобу на меня затаила, а теперь решила отмстить!»
Франсуаза вместе с мужем отправилась к судье — она хотела, чтобы ее допросили и тоже отправили в тюрьму. Раз уж она делила с Эбером славу, то теперь разделит и его злоключения, и никому не удастся заставить ее замолчать! Но судья захлопнул дверь у нее перед носом. Это была его первая ошибка.
Позже Эбер подробно рассказал о своем аресте на страницах «Папаши Дюшена». Переделав имя судьи на манер имени одного из персонажей «Свадьбы Фигаро», он назвал Бюоба Бридуазоном и в придачу к заиканию, которым страдал персонаж Бомарше, наградил его эльзасским акцентом:
«— Ты пунтовшик, старый перешник! Я тепя отпрафлю на фиселицу!
— Я — за справедливые законы, а на тебя мне начхать сто раз, — отвечает папаша Дюшен.
— Ты мятешник! Не слушаешься фластей! Ушо путет тепе накасание…
— Я — голос народа!»
Судья не захотел ничего слушать и отправил Эбера в Исправительный трибунал, который должен был вынести ему приговор. Если бы все пошло так, как рассчитывали сторонники короля, Эбер был бы приговорен к гильотинированию и в тот же день казнен. Поскольку теперь изобретение доктора Гильотена работало без сбоев, благодаря усовершенствованию в виде треугольного лезвия.