Король-девственник
Шрифт:
Понятно, красные околыши возбудили к себе ненависть желтых, зеленых, черных и голубых; это послужило поводом к оскорблениям, вызовам и дуэлям. Мона Карис была мужественна и однажды вечером, когда ее любимцы были окружены своими врагами в одном кабачке предместья, она прибежала в бальном платье, бросилась в свалку, с громкими криками: «Продажные твари! Грязные крысы!» и, с пистолетом в руках она стала освобождать первые ряды красных околышей, в то время, как граф Гирштейн нес шлейф ее платья, которое мешало ей в битве!
Но в это происшествие вмешался народ; ссора перешла в сильнейший мятеж, готовый перейти в революцию, так как именно, в эту эпоху во Франции происходило брожение умов и требование свобод. В ту же ночь Мона Карис принуждена была выехать из Нонненбурга, в карете, в которой четыре полицейских агента заменяли при ней места придворных куртизанов, а ее старый любовник отказался от короны, сказав: «Если закон так мало уважается, что народ силой врывается во дворец своего короля, то самое лучшее, что можно сделать, это проститься с ним и уехать».
Правда, не откажись Фридрих I сам от престола, его заставили бы неизбежно отказаться от него. Но тюрингцы мало выиграли этой победой; они освободились от короля, но не успели отделаться от королевской власти вообще; и на престол Тюрингии взошел Иосиф II, сын изгнанного старика и муж принцессы Теклы.
Среди этих переворотов, принцесса вовсе не беспокоилась о странном ребенке, который ушел разыгрывать роль Карла Моора на большой дороге, в своей кофейного цвета шелковой курточке; раз сделавшись королевой, она не заботилась о нем более; у нее был другой сын, принц Вольф, который тогда еще не имел привычки ни наряжаться в одежду архиепископа, чтобы купаться в пруду замка Сирен, ни одеваться в одну сорочку для приема посланников. А так как Фридрих был в Лилиенбурге, то и мог оставаться там, сколько ему вздумается; ведь, он добивался свободы! так вот — теперь она ему предоставлена; а свежий воздух гористой местности охладит, быть может, горячий пыл детского мозга.
Завязались дипломатические переговоры с дипломатами, назначенными в опекуны эрцгерцогини Лизи; с помощью каменщиков удалось сделать обитаемым левый корпус замка: и там должен был поселиться маленький принц, одинокий, так как его пажи, считавшиеся дурными советниками, были отозваны в Нонненбург.
Королева Текла, всегда провидевшая будущее, вероятно, предвидела возможность соединить судьбу своего младшего сына с лишенной наследства наследницей маркграфа Кранах. Очень может быть. Как бы там ни было, но Шторкгаус не особенно был доволен тем оборотом, какой приняли дела. Быть гувернером принца, при столичном дворе, это завидное положение; но нет ничего блестящего, быть сторожем взбалмошного ребенка, в таких развалинах. Однако почтенный педагог покорился своей участи. К счастью, он имел один недостаток или одно достоинство, которое помогало ему коротать свой досуг. От Некара до Ильзара, не было ни одного живого существа, способного поглощать так много съестного, сколько поедал ежедневно Шторкгаус. Про его гастрономические способности рассказывались такие легенды, которые напоминали собою пасти баснословных чудовищ пожирателей.
Точно так же, как мадемуазель Арминия Циммерман завела для себя молельню в Лилиенбурге, он устроил там себе громадную кухню. Гувернантка молилась, гувернер объедался, и так проходило у них время. Что же касается Лизи и Фридриха, то для своего развлечения у них были под руками все птицы, распевавшие в лесу, все рыбы, гревшие свои спины на залитой солнечными лучами поверхности озера, и прекрасные белые облака, несшиеся по небу.
Она забавлялась этим; но он нисколько; или, по крайней мере, казалось, что вся эта природа не доставляет ему никакого удовольствия; обыкновенно, он как-то печально и рассеянно улыбался, когда маленькая эрцгерцогиня, с радостным восторгом указывала ему на какую-нибудь ящерицу, которая опрокинулась на зеленом стебельке придорожного кустарника, или на пчелу, с жужжанием перелетавшую с цветка на цветок, походившую на маленький золотистый колокольчик в воздухе.
Он был задумчивым ребенком, любившим быть в уединении, погруженным в свои мечты, как будто желавшим скрыться от жизни; в каждом его порывистом движении, в самой привычке быстро отворачивать голову, в неопределенности взгляда его глаз, которые закрывались как-то внезапно, точно ослепленные слишком ярким светом дня — во всем сказывалось желание удалиться, убежать, исчезнуть. Где бы он ни был, он, очевидно, ощущал непреодолимую потребность быть в другом месте. Он походил на человека, прибывшего издалека, который остается чуждым всему окружающему.
Всегда бледный, иногда охваченный внезапною дрожью, он был похож на человека в лихорадке. Да, быть может, и действительно — то была лихорадочная дрожь.
В основном его жизнь протекала в обширной комнате верхнего этажа, в левом корпусе; там почти не было мебели и ни одного зеркала. Днем, из-за тяжелых оконных гардин, по каменным стенам и по ковру, разостланному под большим круглым столом, тянулась сероватая пыль; это мрачное помещение, полное сероватой мглы и сырости, просачивающейся сквозь трещины досок, имело вид давно покинутой залы или тюремного госпиталя. Он, худой, бледный, с продолговатым лицом, бродил по целым дням вокруг большого стола, изредка повертывая голову и ускоряя шаги — точно боясь, что за ним следят, или что его укусит за ногу, неожиданно выползшее из-под ковра какое-нибудь животное; сильно изумлявшийся тому, если яркий солнечный луч, внезапный близкий шум, стук колес, удары топора дровосека или чересчур звонкая песня птички проникала к нему сквозь тяжелые гардины — точно он боялся, чтобы лучи и звуки извне не спугнули эту полутьму и не нарушили окружавшей его таинственной тишины.
Иногда же, наоборот, в нем внезапно пробуждалась потребность звуков, шума, всей полноты жизни, разлитой в природе. И тогда-то, с развевавшимися локонами, раскрасневшимися щеками и блестевшими глазами, он выбегал из своего уединения, крича Лизи: «Иди сюда!». И в такие минуты, он уносил ее в лес, на скалы, с упоением бросался в густую чащу ветвей, падал в траву, по которой катался в восхищении и, вдыхая в себя запах нагретой солнцем земли и травы, походил на вырвавшегося на волю птенца!
Но вскоре румянец щек пропадал, и руки бессильно опускались вдоль туловища, он озирался робко и печально по сторонам, будто не видя кругом себя того, что надеялся видеть, и во взгляде его выражалось презрение или скорее недовольство действительностью и раскаяние в своих иллюзиях. Он тотчас же убегал, оттолкнув от себя резким движением Лизи, которая восклицала от такой неожиданности: «Боже мой! что с тобою, Фрид?» — и, вернувшись в свою пустынную комнату, снова принимался ходить вокруг стола, с полузакрытыми глазами и бледнее прежнего.
Он рос в этой апатии, изредка прерываемой кризисами. Не слышались ли ему голоса в этом безмолвии? Не рисовалась ли видения в полутьме? Нет еще, или, по крайней мере, ему слышались лишь отдаленные звуки, речи без слов, рисовались неясные очертания форм, так же быстро исчезавшие, как и возникавшие в его воображении. Но он ощущал очень определенно лишь чувство глубокой пустоты и скорбное сознание ничтожества всего.
Душа его походила на один из тех пустынных пейзажей, где нет ничего жизненного, ничего певучего, которые представляются совершенно пустыми по причине ночного мрака: но, ведь, они закутаны тьмой для того, чтобы оживить их, достаточно восхода солнца, под лучезарным сиянием которого снова появятся или сверкающие свежестью зеленые листья, или пожелтевшие нивы, с быстро струящимися и пенящимися речками, которые двигают мельничное колесо, с их золотистыми, крытыми соломой избами, стоящими на склоне холмов, откуда раздается звонкое щебетание проснувшихся птичек!
Поэтические творения осветили душу Фридриха.
Сначала, он читал их без особенного удовольствия, оставаясь по-прежнему мрачным; им он обязан был, в очень ранней юности, лишь неясными грезами и любовью к фантастичному.
Но едва он понял их вполне, то пришел в экстаз и стал понимать самого себя. В нем внезапно пробудилось сознание, что он безотчетно наделся, искал и любил, именно, то, чего искали и что любили поэты. Его можно было сравнить теперь со слепым, который вдруг увидел доселе неведомый ему свет, но который он как будто узнает, и которого он так долго ожидал, точно действительность напомнила ему сущность его желаний, которую он уже не надеялся отыскать. Да, когда Фридрих понял сущность идеала, то тотчас же почувствовал, что, именно, в нем заключалась вся Форма и все величие его собственной мысли, так долго не уясненной и непонятной для него самого.