Король-девственник
Шрифт:
Он ускорил шаги и, желая предстать пред ней неожиданно, избегал делать шум, заранее представляя себе улыбку и испуг, которые отразятся на ее миловидном личике, при его внезапном появлении.
Он быстро просунул голову между ветвями и так и замер, пораженный, с широко раскрытыми зрачками, с разинутым от удивления ртом.
Он смотрел долго, затаив дыхание, придерживаясь за кустарник, чтобы не упасть, с видом человека, с ужасом заглядывающего в глубину бездны.
Потом, быстро сорвавшись с места, убежал оттуда, с искаженным от ужаса лицом, с заломленными назад руками, точно стараясь отогнать от себя преследующее его видение.
Он несся во весь дух по полям, по лесу, по высокой траве, между колючек кустарников, по хворосту, с развевающимися по ветру волосами! Вдруг со всего бега он наткнулся на выступ скалы; здесь он упал в сильнейшем изнеможении, охватил голову обеими руками и разразился громкими, безудержными рыданиями.
Вместо своей милой и чистой Лизи, он увидел толстую, потную и растрепанную крестьянку, лежащую в объятиях здорового парня, который обхватил ее плечи своими мясистыми руками.
В течение нескольких минут созерцания отвратительной картины, он, исполненный невыразимого отвращения, понял всю грязную тайну влечения двух полов и всю мерзость их совокупления.
Как? Такова-то была женщина, и в этом-то заключалась тайна любви? Так к этой-то развязке приводили все волшебные мечты, все нежные ласки? Под невинными улыбками девушек и под непорочным румянцем их щек, под глубокой преданностью влюбленного юноши таилась такая низкая, грязная цель! И, именно, к этой сальности приводили все лучшие порывы души!
Все прекрасные амазонки и красивые рыцари, невесты, целующие подаренный им цветок отсутствующего жениха, и женихи, пишущие им письма при блеске избранной ими звезды, и феи, описываемые в поэмах, и принцессы в трагедиях, перед которыми преклоняют колена Обероны и Ксифаресы, все эти богини и боги, эти ангелы — так как все мужчины, как и все женщины, везде одинаковы — все они оказываются животными одних и тех же грязных яслей!
Душа его возмутилась против такого сопоставления. Ему казалось невозможным что бы вся прелесть чарующих грез, во все времена, на всяком месте и у всех живых существ, имела что-либо общее с этим презренным соединением полов.
Он не верил и не хотел верить, что страстные порывы к идеалу были, в сущности, лишь стремлением к этой позорной, отвратительной действительности. Как! этого добивался Ромео от Джульетты? Неужели и Сен-Пре требовал того же от Юлии, и Виржиния, если бы она не умерла, могла дать Полю только такую любовь, и Клара отдавшаяся Эгмонту — все они искали одной этой грязи? Ангел, имеющий одну цель — стать на уровень животного, снег, назначение которого превратиться в комок грязи? Он уверял себя: «Нет, нет, это неправда»! Но очевидность аналогии неотступно терзала его мысль. Каждый бриллиант имел свой недостаток; каждый ликер — свой осадок. И сами серафимы, в холодном, прозрачном пространстве, как Венеры среди роз, — равномерно были отмечены этим грязным пятном, и между ними и той толстой крестьянкой-самкой, требующей удовлетворения своей похоти от самца, вся разница заключалась в красоте, чуть заметной в общей сложности порядка вещей, лишь как слабая ступень в этом переходе от низости к бесконечной бездне нечистот.
О! теперь он ненавидел поэтов, потому что видел в них лишь олицетворение грязной действительности. Это были наглые обманщики, пытающиеся сообщить благоухание нечистотам для того, чтобы заставить полюбить их. Плавностью рифм, неясными образами они умели придать крылья самым грубым вещам, вкладывали душу в животные стремления тела. Зачем они называли поэтическими именами губы, зачем воспевали глаза, сравнивая их с небесною лазурью? Самые пошлые из них менее виновны, и развратники были, по-своему, правы: те, по крайней мере, никого не обманывали, не расставляли сетей; они являлись в глазах читателя поросятами, довольными своею похлебкой, которые открыто заявляли:
— Это вкусно! Ешь со мною!
Между тем, как самые возвышенные из них, те, которые, имея силу мысленно возвышать человека надо всем существующим, кажутся нам почти богами, те наиболее виновны. Кто просил их приписывать райские, чистые наслаждения женскому телу? О, жестокие искусители! Женщина принимает ласки и родит, а воспеваемою ими грудью она кормит ребенка. Ведь, они лгали, говоря что, волосы ее как бы сотканы из солнца и золота, глянцевитость кожи похожа на белоснежную лилию, а их слезы — прозрачны и чисты, как роса и жемчужины! Неправда! Их губы загрязнены нечистыми поцелуями,
Опьяняющее и скрывающее истину поэтическое упоение является как бы гирляндою, которая обвивает разлагающийся труп; и человек, жадно вдыхающий в себя аромат цветов, приближая к нему губы для поцелуя, внезапно и с отвращением отворачивается, ошеломленный трупным запахом.
Тогда же он возненавидел Бога. Зачем Он создал таким образом все? Если скрытая цель природы или неизвестного творца требовала того, чтобы, с помощью могучего влечения, мужчина стремился в объятия женщины, и совершалось соединение полов, почему же нельзя было избрать другой какой-нибудь источник подобного влечения. Зачем то, к чему должно манить нас, само по себе так непривлекательно? С какою целью удовлетворение заканчивается таким актом! Разве Бог, сотворивший розы, птиц и чудную лазурь неба, не мог, действительно, наделить женщину прелестью цветка, крыльями птицы и прекрасной лазурью? Ведь, от этого не уменьшилась бы сила влечения, если бы сам предмет был чище, возвышеннее.
Ведь, мужчина тогда, без всякого чувства отвращения и еще с большей страстностью способствовал бы размножению рода человеческого. Зачем, например, тот рот, который целуют, назначен также и для еды? Бог, по злобе своей на человека, осудил всех черпать свои наслаждения путем грязного акта и находить удовольствия в пошлостях. «Ищи свою радость среди своих нечистот!» И все, без исключения подчинены унизительному закону, но которому одно и тоже желание или, вернее сказать, инстинкт, движет как животными, так и людьми; этот инстинкт руководил и той парой, крестьянки и парня, которых юноша застал под ветвистым сводом кустарника, и нечто иное, как то желание, влекло и возбудило в нем, Фридрихе, глубокую, опьяняющую любовь к Лизи.
Между тем, как в голове, его бродили эти мучительные сопоставления, а сам он сидел на траве с неподвижно устремленными вдаль глазами, закусив до боли губы, бессильно охватив колени руками, теплый летний вечер спустился на ветви деревьев, из земли и душистых трав разносился по воздуху ароматный запах, и какими-то разноцветными искорками мелькали в траве насекомые; под деревьями становилось душно, как вблизи раскаленной и полузакрытой печи, а шелест между листвой и в гнездах постепенно замирал.
Еще полный отвращения к только что виденному им, Фридрих, среди всей этой вечерней тишины и аромата, чуял в ласкающем шелесте листьев лишь шум прикосновения двух полов.
Где-то близ него дрогнули ветви. Он обернулся; перед ним стояла улыбающаяся Лизи.
Он пришел в ужас, при ее появлении и убежал в лес.
Глава одиннадцатая
Подходя к Лилиенбургу, Фридрих встретился с гувернером, который искал его, и который сообщил ему важные новости: Иосиф II серьезно заболел; принц Вельф с некоторого времени дал повод подозревать его в очевидном безумии; королева Текла приказала чтобы Фридрих, как прямой наследник престола, тот час же вернулся в Нонненбург,