Король-девственник
Шрифт:
Фридрих молчал; слышал ли он? Он опустил голову в глубоком раздумье. Болезнь его отца, безумие старшего брата — два таких грустных событий; конечно, эта двойная горесть заставила его склонить голову. Когда Шторкгаус спросил:
— Прикажете отдать приказание к отъезду?
Принц ничего не ответил, но сделал неопределенный знак, будто желая этим сказать: «Э! почем я знаю? подождите, спешить некуда», и, затем, молча, вошел в замок.
Он заперся в своей комнате. Здесь темнота, усилившаяся от спущенных гардин, увеличивала мрак холодных стен залы и как-то зловеще оттеняла отдаленные углы. Он принялся бродить вокруг стола, как это делал прежде, с опущенною вниз головою и повисшими руками. Иногда, внезапно вздрогнув, останавливался, точно в сумраке этой комнаты, или в его собственных мыслях, перед ним восставало чудовищное привидение. Потом, снова, машинально, как заведенный пружиной автомат, продолжал ходить вокруг по одному и тому же направлению.
В каком кругу мрачных грез вращалась его мысль одновременно с его телом?
За входной дверью послышался шум. Фридрих испугался. Он угадывал, что там стояла Лизи. Вероятно, встревоженная его суровостью обращения и, быть может, считая его больным, она пришла узнать обо всем и сказать ему: «Спи спокойно, мой Фрид». Он не помнит, наверное, запер ли дверь на замок. Вот она сейчас быстро войдет сюда, смеясь, с лампой в руке.
При мысли об этом свете и об ее радостной улыбке, которые тотчас будут у него перед глазами, Фридрих, весь дрожа, съежился, как ребенок, который старается сделаться невидимым, когда ему рассказывают о чудовище, которое сейчас схватит его. Но Лизи не вошла, быть может, потому, что не решилась, или же потому, что дверь оказалась запертой. Послышался шелест шелкового платья по каменному полу.
Фридрих глубоко и свободно вздохнул, как после минувшей опасности, и снова принялся ходить вокруг стола.
Часы летели. В замке Лилиенбурге все уже спали. Всюду царствовала тишина. Часы медленно пробили одиннадцать.
Тогда Фридрих направился к двери, тихо отворил ее и стал ощупью спускаться по витой лестнице.
Свежий воздух пахнул ему в лицо и коснулся волос, и он вошел на старинный парадный двор, из которого Лизи сделала курятник. При слабом мерцании звезд виднелись темные тени вьющихся растений, обвивавших беловатые развалины; там и сям на ветвях плодовых деревьев и в щелях стен слышался шелест перьев, тихое воркование птиц.
Фридрих толкнул калитку и очутился в конюшне. Он приласкал рукой тирольскую лошадь, которая тихо заржала, потрясая гривой; потом наскоро оседлал ее и провел двором доброе животное под уздцы; затем, быстро вскочил в седло и, дав шпоры, натянув удила, понесся, как безумный под гору, поднимая за собой облако пыли, и разбрасывая копытами мелкие камни; белая, развевающаяся по ветру лошадиная грива, как белая пена потока, мелькала в темноте.
Куда направлялся Фридрих? Он сам не знал; ему хотелось убежать.
Он бежал от Лизи, от этого ненавистного замка, где он стал жертвой обманчивых грез, и от этих лесов, где скотски наслаждались люди-животные; он отрекался от жизни, которую вел до сих пор, и, главное, желал скрыться из Нонненбурга, куда его хотели вернуть, и где хотели сделать его королем!
Король! Он! Король мужчин и женщин! Мало того, что он принужден был вращаться среди тех, которые погрязли в чувственности, но он должен еще быть их вождем! Его предназначали быть, одним из повелителей того человечества, которое отныне представлялось ему недостойным сообществом развратников и проституток! Хотели сделать из него вожака этого стада! Какое назначение короля! Коронованный обладатель громадного публичного дома. И он убегал, преисполненный глубокого отвращения.
Его лошадь споткнулась. Фридрих покатился по камням, вскочил с исцарапанными в кровь руками и огляделся вокруг. Он не узнал того места, где теперь находился. Это была узкая тропинка между соснами, на скате горы; ему прежде, во время своих прогулок, никогда еще не приходилось бывать здесь. Он подошел к лошади, которая, растянувшись на твердом грунте, едва переводила дух; ему хотелось заставить ее подняться, но обессиленное животное оставалось неподвижно и как бы стонало. Значит, прошло уже много времени с тех нор, как Фридрих уехал из Лилиенбурга.
Следовательно, он далеко уехал! Однако, все еще была ночь; темные ветви сосен, высившиеся кое-где между скалами, казались большими черными великанами, преграждавшими путь.
Разбитый, он сел на камень, бессильно опустив руки, с опущенною на грудь головой. Он почти не мог более думать о чем-либо, или же думал очень смутно. Сидя с полузакрытыми глазами, он чувствовал, как душа болезненно переживала всю горечь разочарования; и медленно, как будто утопая в сыпучем песке, он незаметно задремал.
Когда он проснулся, солнце стояло высоко на небе, а, на верхушках деревьев копошилась стая птиц, сбрасывавшая вниз капли росы.
Оглянувшись несмелым взглядом вокруг себя, он вдруг вспомнил все! О! та парочка крестьян под ветвями кустарника и все человечество, подобное этим двум грубым существам! Он побежал к своей лошади, которая, поднявшись, наконец, на ноги, слизывала влагу языком со скалы. Дальше! уйти как можно дальше отсюда, вот чего он хотел прежде всего! Но, уже поставив одну ногу в стремя, Фридрих медлил вскочить в седло. Куда уйдет он, убегая от жизни? где скроется, чтобы избегнуть трона? Понятно, ему невозможно жить среди этой грязной действительности, но каким же образом, будучи человеком, и наружностью, и душой, остаться чистым среди всеобщей человеческой распущенности?
Ласточка, усевшаяся на одну минуту на куче навоза, расправляет крылья и улетает, а червяки живут в нем и довольствуются им. Разве он имеет возможность улетать, он, такой же червяк, без крыльев! Разве небо существует для пресмыкающихся? И так, нигде нельзя спастись от света? Увы! Спасения нет!
Издали донесся к нему смешанный шум голосов, похожий на гул многолюдной толпы, то разрозненный, то заглушаемый и переходившей в неясный шепот; время от времени, пронзительный крик, крик гнева или угрозы, прорезал воздух так сильно, будто рвали кого-то.
Фридрих взобрался на скалу, цепляясь за ветви сосен, и устремил взгляд на долину, всю залитую солнечными лучами.
Он сам вскрикнул! И, затем, остался недвижим, с протянутыми к небу руками, с широко раскрытыми ртом и изумленно смотревшими глазами.
Там, очень далеко внизу, тянулись вдоль какой-то улицы дома незнакомого ему города; и за городом, на высоком холме, сверкая остриями копий и блестящими касками, двигалась крикливая, шумная, громадная, смешанная толпа народа и с яростными восклицаньями поднималась она к большому, залитому солнечными лучами, кресту, на котором был привязан человек, с наклоненной к плечу головой! На двух других крестах, пониже, один с правой, другой с левой стороны, были привязаны еще два человека.