Король-девственник
Шрифт:
Эта внезапная смерть и эти судороги заставили обывателей предположить, что он умер от чумы, которую занес в свою деревушку из чужих стран. И действительно, от этой болезни погибло восемьдесят пять человек — а по другим слухам, сто девять — в течение тридцати пяти или тридцати семи дней; а что привело население еще в больший ужас, так это то, что от нее же умер сам капеллан, после того, как съел, причастные лепешки, точно будто чума и заключалась, именно, в них.
Лишившись своего духовника и не имея никого по соседству, который мог бы заместить его, более смышленые люди местечка сочли за лучшее обращаться с молитвою к Богу лично, без всякого посредника. Затем, решено было устроить так, чтобы шесть молодых девушек и двенадцать юношей, самых красивых из всей деревушки, дали обет изображать через каждые десять дет мистерию «Страстей Господних», насколько возможно совершеннее. Надо предположить, что Богу приятны были эти комедии, так как со дня такого обета никто уже более не умер от чумы в Обераммергау; даже старый осел, хворавший до того времени не от чумы, которая свирепствовала только на людях, а от дряхлости — вдруг повеселел и поздоровел настолько, что стал снова щипать траву на той самой поляне, где решено было разыгрывать Страсти.
С годами, этот религиозный обычай не утратил своей силы, и в то время, как рушились царства и сменялись одно другим, а яростные битвы народов заливали кровью эту долину — именно, тогда, когда Германия начинала подпадать влиянию учений Лютера — горные жители Обераммергау оставались верными исполнителями своей традиционной легенды; евангелический Иерусалим, как таинственный оазис молитвы и веры, приютился в этой уединенной долине.
Даже позднейшее безверие не повлияло на эти представления; религиозные традиции сохранялись там неизменно из года в год, ни мало не утратив своего прежнего смысла. Каждая роль в этой священной трагедии переходила, вместе с наследством, следующему члену семейства. И теперь еще путешественнику показывают с глубоким уважением те хижины, где жили в прежние времена Иисусы, и те места, откуда избирались все святые Девы; но какая-то немилость отразилась на племени Иуды; а наследники Каиафы внушали к себе мало доверия в обыденных житейских делах; перед Марией Магдалиной, проходящей с распущенными волосами, советуют молодым людям опускать глаза, а Понтий-Пилат никогда не избирается в судьи в этом округе.
Благодаря непоколебимости таких верований, благодаря также и переходящему из века в век обычаю, который никем никогда не нарушался, актеры, исполняющие заранее известные роли однажды, сочли за лучшее отложить представление, чтоб избрать другого Иисуса Христа, вместо прежнего исполнителя этой роли, который был приговорен к двухмесячному заключению в тюрьме за браконьерство — эти крестьяне, простые горцы, сделались отличными комедиантами, и даже их нельзя уже и назвать комедиантами. Они как бы превратились сами в изображаемых ими личностей и, без всякой научной подготовки в этом искусстве, достигли такого совершенства в исполнении, что в них уже сложились врожденные наклонности артистов.
По этому-то, ко времени долго ожидаемого представления мистерии, сюда стекается множество народу из окрестностей, и жители Обераммергау извлекают из этого двойную выгоду: приобретая среди чужестранцев славу хороших актеров — что, разумеется, доставляет им немалое удовольствие — они, в тоже время, увеличивают и свое материальное благосостояние, что для них не составляет большего труда. В течение четырех дней представления, Иисус, носящий терновый венец, зарабатывает больше флоринов, нежели столько, сколько в течение целых десяти лет он может выработать скульптурою и раскрашиванием плащей святых или выделкой слонов, верблюдов, медведей и маленьких статуй Наполеона I-го. Фридрих, взволнованный, разбитый, не трогался с места и не хотел идти по улице этой праздничной деревушки. Он заметил, что подгулявшие мужчины оглядывали его с любопытством, что девушки, проходя мимо, указывали на него пальцами. Он покраснел и робко удалился, стараясь идти около стен.
Ему хотелось пройти подальше от той поляны, где давалось представление мистерии, так как он не хотел увидеть вблизи реализацию своей химеры; по крайней мере, тогда у него останется нетронутым воспоминание о своей иллюзии.
Выйдя за деревню, он пошел по тропинке, которая, его вывела па луге, и все шел по ее извилинам, которые, направляясь то вправо, то влево, уходили вдаль и, казалось, терялись в пространстве.
Глава двенадцатая
Мало-помалу, Фридрих начинал успокаиваться. После первых порывов горечи разочарования, душевная боль становилась менее чувствительною, и мысли были спокойнее. Он мог остаться верным принятому им на себя решению, не смотря на то, что вызвавшее его чудо исчезло. Разумеется, это было не то время, когда Бог снизошел на, землю ради людей, чтобы искупить грехи их, но, ведь, во всякое время люди могут возвышать себя до Бога! Он должен был благодарить тот божественный промысел, который вел его к истине, хотя бы и путем обмана. Да, жребий брошен! он отречется навсегда от шумной, грязной жизни и найдет душевный мир в религии и в чистых радостях божественней любви. Разве он не имел права отказаться от света? Кому он нужен на земле? Трон, от которого он отрекается, не останется пустым: семья Миттельсбахов многочисленна и честолюбива. Кто-нибудь из его дядей или двоюродных братьев, или же его брат, займут царскую резиденцию в Нонненбурге, между тем, как он спокойно будет жить в уединении в какой-нибудь пещере в скале, подобно древним отшельникам, питаясь травами и кореньями и утоляя жажду водой или ожидая приближения желанной смерти в тиши какого-нибудь монастыря, куда не проникнет ничто человеческое; уже он представлял себя мысленно в длинном, из грубой материи белом платье, со сложенными на груди руками, задумчиво проходящим под молчаливыми монастырскими стенами.
Пока он размышлял таким образом, незаметно наступил вечер. Утомленный долгой верховой ездой, длинной прогулкой, ничего не евший со вчерашнего дня, Фридрих снова вернулся в деревню; он хотел войти в гостиницу, заказать себе обед и, затем, броситься в постель; а на завтра он напишет королеве Текле, извещая ее о своем намерении, и тогда уже отправится в монастырь для искуса.
А на единственной улице Обераммергау все продолжался еще смех и пьянство; возле увешанных зажженными фонарями окон с песнями плясали группы молодых девушек, с развевающимися по ветру лентами; кружки с пивом стучали по столу, в такт танцующим.
Этот шум, это веселье были не по душе Фридриху, он с беспокойством оглядывался по сторонам, отыскивая глазами гостиницу. Перед одним из домов, который был несколько больше других, стояли тележки, дилижанс и почтовая карета; вероятно, это была гостиница. Он толкнул узенькую стеклянную дверь и вдруг остановился, не решаясь войти. Перед ним была довольно большая зала, где множество мужчин и несколько женщин — не крестьян и крестьянок, но мужчины, одетые с редким изяществом и очень нарядные дамы сидели вокруг длинного стола и громко разговаривали, изредка поднимая кверху свои стаканы с шампанским; вероятно, то были люди, собравшиеся из соседних городов, чтобы присутствовать на мистерии, а по окончании представления, они ужинали в гостинице прежде, чем отправиться в обратный путь.
Испугавшись такой многочисленной компании, Фридрих хотел удалиться; он найдет себе, конечно, менее шумное помещение в другой части деревушки; он уже хотел затворить дверь, как услышал, что несколько из бывших там людей произнесли его имя.
О! он не ошибся, там громко сказали: «Фридрих Тюрингский». Почему они интересовались им? Что думали о нем? Любопытство взяло у него верх над предубеждением. Он пробрался в залу, сел у двери за маленький столик и, спросив у служанки кусок окорока и стакан пива, стал наблюдать и прислушиваться к разговору тех людей, которые назвали его имя.
Всмотревшись пристальнее в эту группу чужестранцев, он нашел ее, действительно, очень странной: она представляла собою какое-то чрезвычайно живописное, редко встречающееся, даже исключительное изящество; нет, эти люди не могли быть ни соседними буржуа, ни богатыми поселянами; вероятно, они приехали очень издалека и из черных стран; одежда мужчин состояла из черных и синих фраков, с металлическими пуговицами, бранденбургских кафтанов и обшитых галунами долманов; женский костюм — или очень короткие юбки, или слишком длинные шлейфы, то чересчур декольтированные, то очень высокие корсажи, с жилетками на подобие амазонок, со шнуровками, как у швейцарок — все это доказывало или различные национальности, или привычку не подчиняться моде и заменить обычай собственным изобретением.
Тип этих людей был настолько же разнохарактерен: некоторые из молодых мужчин носили длинные белокурые волосы, ниспадавшие болотистыми прядями по плечам; лица их были бледны, в бледно голубых, почти бесцветных глазах виднелось нечто слабое, безжизненное, составляющее отличительную черту сынов севера; далее, попадалось несколько смуглых лиц, оживленных, выразительных, с пламенными взглядами черных блестящих глаз, свойственных жителям Мадрида и Неаполя; большинство из них, по-видимому, уроженцы центральной Европы, отличалась друг, от друга меньшим несходством в чертах лица, чем те племена, которые были выходцами из дальних стран. Равным образом и между женщинами, бледными, белокурыми или с золотистым отливом волос, немками с мечтательным выражением глаз, француженками и русскими, со смеющимися глазами, итальянками с пламенным взором, замечалась большая разница в манере казаться красивыми или дурными. Вообще же, это громадное собрание самых разнородных личностей, в этой зале гостиницы, на склоне Тюрингских Альп, являлось каким-то фантастическим конгрессом, на который собрались представители всех европейских народностей.