Король долины
Шрифт:
— Чей конь?
— Первиса. Мой мустанг потянул сухожилие на перевале, пришлось его у Первиса оставить.
— У Первиса, говоришь? — по лицу Гэвина промелькнула усмешка. — Так ты, значит, девчонку видел?
— Какую девчонку?
— На прошлой неделе заметил ее в городе. Она в магазин заходила. Да-а, быстро она выросла, эта девчушка… Бьюсь об заклад, если б ты уделил ей малость внимания…
Клейтон поднялся по ступенькам и стал перед Гэвином, опершись руками на перила веранды у себя за спиной.
— Я видел Джо Первиса. Он говорит, ты огородил землю вдоль реки. Я видел изгородь, когда проезжал.
— Верно, сынок. Я это сделал
— Ну, а дальше что?
Гэвин налил коньяку в два стакана, один поставил для Клейтона на поручень перил.
— Сынок, у меня после весенних перегонов осталось пять тысяч голов. Пока дул этот проклятый ветер, мы потеряли восемь сотен. Те, что остались, — это лучшие наши коровы, самые плодовитые и породистые, и самые лучшие быки. Единственный способ сохранить стадо в хорошем состоянии — это давать пить вволю. Воды в речке хватит на месяц, если поить пять тысяч голов. Если к тому времени не пойдут дожди, то стаду конец. И если я разрешу всем подряд гонять сюда стада, то они за три недели всю воду высосут. Смотри, вон уже цветы сохнут. Не могу я рисковать скотиной.
— А как насчет других коров в долине? Коров Первиса и прочих ранчеров?
Гэвин пожал плечами:
— Когда жареным пахнет, тут уж каждый за себя.
Клейтон задумался. А потом медленно проговорил:
— А если другие так же начнут рассуждать?
— Наплевать! Ты что думаешь, если я позволю им поить их скот в реке вместе с моим стадом, так они мне спасибо скажут? Черта лысого! Ты думаешь, люди понимают доброту? — Он наклонился вперед, и глаза его стали колючими. — Ни черта, вот что я тебе скажу! Они одно понимают — закон и порядок, и кто их законно за глотку схватит, того они и уважают.
Клейтон глотнул из стакана, коньяк неприятно обжег желудок. Слишком жарко было, чтобы пить. Над прерией не по сезону нещадно палило солнце, выжигая деревья и кусты; даже воздух стал белесым от зноя. Над горами стояло марево, четкие очертания хребта расплывались в нем.
— Круто берешь, — сказал спокойно Клейтон.
Гэвин усмехнулся:
— А я и есть крутой человек.
В глубине души Клейтон понимал, что в словах Гэвина есть доля правды. Здесь не существует такого понятия, как благодарность. Вот благонадежность — это да, есть такая штука; благонадежность и верность, которые сохраняются до тех пор, пока власть заботится о человеке и расплачивается сполна за его лояльность. Он знал эту истину всю жизнь, и до сих пор с нею мирился, даже принимал ее. Он сам был частью этой системы. Но Лестер прав: эта долина — место недоброе и гиблое.
И конечно, дело не только в Гэвине. Никто не смог бы властвовать так, как он, если бы ему не спускали с рук.
Долина представлялась Клейтону миром людей, которые всю жизнь неуклонно и жадно стремятся к одному: к собственному благу… как они его понимают. Никто не знает, в чем оно, но каждый за него из кожи вон лезет и бьется до крови. В таком мире Гэвин может править, потому что он его понимает, принимает и ни перед кем не отчитывается. Он никогда не опускался до объяснений и оправданий. Он с этим миром обходился по справедливости и расплачивался за то, что получал от него, выполняя свои обязательства — это люди понимали и уважали. А боялись его вот почему: он не лицемерил и не возносил хвалы фальшивым божествам, которым молились другие, которые боялись открыто признаться в своих желаниях…
Клейтон взглянул на Гэвина и на минуту ощутил какое-то странное уважение.
Но оно постепенно угасало, когда он вновь задумался о себе. Что-то в нем изо всех сил рвалось на свободу. Кажется, он уже когда-то почувствовал такое, когда был с Телмой. Ощущение — но такое скоротечное, что он не успел остановить и осмыслить его. Только светлое мгновение, спрятанное в глубинах памяти, смутное и более недостижимое. Оно ушло: Лорел его нарушила. Но не погибло — его можно будет отыскать вновь, где-то в тайных глубинах души…
Гэвин наблюдал за ним молча. Наконец Клейтон поднял на него глаза и мотнул головой в сторону прерии.
— Но ведь эти изгороди никто не сторожит.
Блеклые голубые глаза Гэвина сверкнули.
— Верно, сынок. Так нужды нет. Если кто-то погонит скот к реке, я просто обращусь к закону, пусть власти этим занимаются.
— К закону, — задумчиво сказал Клейтон. — Ко мне, значит.
— К тебе, сынок.
В кармане у Клейтона лежала серебряная звезда, которую два года назад передал ему Риттенхауз. Он вытащил ее, ощутив пальцами стершиеся затупившиеся концы. Несколько раз подбросил осторожно на ладони, а потом положил на перила рядом с пустым стаканом из-под коньяка. Звезда блеснула на солнце.
— Нацепи ее на кого-нибудь другого, Гэвин.
Гэвин пристально смотрел на него.
— Или делай сам эту грязную работу. С меня хватит.
— Хватит? — Гэвин задохнулся.
Клейтон тяжело вздохнул:
— Так или иначе, ты это не принимай как личную обиду. Я никогда не хотел быть шерифом. Старина Эд меня чуть не силком заставил надеть звезду. А ты сегодня заставил ее снять.
— Я?.. Я?!
Клейтона охватило чувство жалости. Он понимал отца. Ну, да, как это он осмелился посягнуть на сыновний долг?! Только что ж это за долг, который требует такого? Это уж слишком! Нельзя сделать то, что требует от него этот долг. Если действительно каждый за себя, то он бы боролся. Боролся и уничтожал… но если он уничтожит Гэвина…
— Ты, похоже, не понимаешь, как это человек может хотеть чего-то другого, не того, что хочешь ты…
— Человек может, — медленно произнес Гэвин. — Это я понимаю. Но не мой собственный сын.
— Ну что ж, значит, я плохой сын. Мне не нужно ничего такого, чего хочешь ты. Жалкая у тебя жизнь, ты только о себе думаешь. Я терпеть не могу…
— Замолчи! — взревел Гэвин, приподнявшись со стула. Лицо его побледнело. — Плевать я хотел, чего ты терпеть не можешь! Я не хочу… Мне не надо твоей любви… Потому что, мальчишка, теперь я вижу, ты ничего не можешь мне отдать! Ты безжалостный, — сказал он, понижая голос. — Видит Бог, ты еще хуже меня. Мальчик, — сказал он еще тише, — ты слишком жесток…
— Я хотел только сказать, — Клейтона трясло, — что я терпеть не могу подчиняться тебе. Не знаю почему. Может, не будь ты мне отцом, я бы спокойно принимал твои приказы. Это глупо звучит, я знаю, но я так чувствую. Гэвин…
— Замолчи! — повторил Гэвин. — С меня хватит!
Клейтон дышал прерывисто, как будто воздух силой нагнетали ему в легкие, против его воли:
— Да, я жестокий. Я более жестокий, чем мне хотелось бы. Но не настолько все же, чтобы с этим примириться… ты-то о себе такого не скажешь. Разве ты не видишь, что я не хочу быть таким? Разве тебе не понятно, что я пытаюсь сделать?