Король утра, королева дня
Шрифт:
А Эмили? Никто из нас никогда не узнает истинных обстоятельств произошедшего гнусного насилия, но я осознаю, что отчасти сам несу ответственность за случившееся. В каком-то смысле я наказан за свои грехи, за свои изъяны, за умышленное пренебрежение обязанностями отца по отношению к дочери. Я не был ей достойным родителем, и последствия ужасны. И теперь из-за все того же высокомерия и эгоцентризма под угрозой сама Крагдарра. Пепел; пепел и зола; вот и все, во что обратились для меня последние пять лет.
– Привет? Мэри? Это ты? Это я. Привет, Мэри. Я слышу тебя ясно, как церковный колокол, а ты меня слышишь? Да, в целом денек чудесный. Нет, никакой спешки, их обоих еще пару часов дома не будет. У меня все в порядке. Ты-то как? О, жаль это слышать. Вода из святого источника в Гортахерке. Пять капель и столько домашней пыли, сколько поместилось бы на флорине. Хорошенько вотри пасту в пораженный участок. Столько раз, Мэри, сколько понадобится. Воды Гортахерка обладают чудодейственной
Как идут дела? Ну, Мэри, не слишком уж хорошо. Совсем не хорошо. Ох, не мое это дело – сплетничать о тех, кто стоит выше, но, в общем, все хуже некуда. Да уж, хуже некуда, и в некотором смысле, полагаю, я во всем виновата. Да, Мэри, конечно, я расскажу. Все началось сегодня утром, когда я забрала почту у почтальона, мистера Коннера – он такой милый джентльмен. В последнее время хозяин очень настаивал, чтобы я отделяла все его письма от писем госпожи Кэролайн и доставляла прямо ему в кабинет. Ну, я не знаю, как так вышло, должно быть, это спряталось за другим более толстым письмом, адресованным госпоже Кэролайн, – все, что могу предположить, но в любом случае я была там, убирала посуду после завтрака, а она открывала свою почту индийским ножиком из слоновой кости – никогда не видела женщин, которые получали бы столько же писем, сколько хозяйка, – и вдруг я слышу, как нож для вскрытия писем падает на стол, оборачиваюсь, а она держит это самое письмо с таким видом, будто узнала, что ее должны вздернуть; белее, чем реклама прачечной «Лиллипут», вот такая она была. Сидела так целых две минуты, словно сама была сделана из индийской слоновой кости, а потом вдруг издала ужасный визг: «Эдвард!» – так хозяина зовут, ты знаешь, – и вскочила, выбежала из комнаты с таким выражением лица, которое мне бы не хотелось снова увидеть до самого Судного дня. Что ж, Мэри, сама понимаешь, если что-то тревожит хозяина и хозяйку, Мэйр О’Кэролан должна узнать, что именно. Я лишь краешком глаза заглянула, но этого хватило, Мэри! Думала, в меня попала молния и превратила в каменного истукана. Мэри, письмо было от банкиров из Дублина, в нем говорилось, что если доктор Эдвард Гаррет Десмонд не заплатит им – слушай внимательно, Мэри, – сумму в двадцать две тысячи фунтов к концу декабря, они отнимут у него дом и поместье. Ты понимаешь, Мэри, этот глупец взял и заложил имущество, которым владели десять поколений Десмондов, чтобы рассчитаться за чудище в заливе!
Ссора? О, и еще какая. Мэри, к тому времени, когда они закончили, я уже думала, что буду выметать осколки делфтского фарфора и вытирать с обоев кровь и волосы до самого Михайлова дня. Ах, Мэри, я стараюсь не высовываться на линию огня, но атмосфера в доме, как бы так выразиться… накаляется. Миллионы Барри? Хочешь сказать, ты не в курсе, в чем тут загвоздка? Я тебе скажу, сколько у миссис Кэролайн Десмонд за душой. Ни гроша. Ни единого медного фартинга. После смерти ее отца согласно завещанию контроль над льняной фабрикой перешел к его брату, а деньги всех наследников – под доверительное управление, в акциях, долях, облигациях и прочих штуках, которые вроде бы деньги, но не приносят никакой реальной пользы. Чтобы воспользоваться хотя бы долей своего наследства, хозяйка должна получить подпись дяди, а этот старый мерзавец-пресвитерианин ее не даст. Почему? Да потому что она вышла за католика. Старый злоязыкий оранжист не хочет с ней разговаривать, он даже не останется с нею в одной комнате, так что хозяин может помахать ручкой миллионам Барри, которые могли бы спасти его от кредиторов.
Что теперь будет? Что ж, одно можно сказать наверняка: мисс Эмили очень не вовремя возвращается домой. О да, в среду, пятичасовым поездом. Да, ужасно. Бедное дитя, ты же знаешь, я всегда боялась за нее. Всегда боялась, что с такими родителями ей причинят какой-нибудь вред. Я молилась за нее каждую ночь. Даже отправилась на торжественную новену к Пресвятой Богородице, чтобы попросить о защите. Ну, Мэри, не говори таких вещей. Считаешь себя мудрее Господа? Нет? Тогда держи свое языческое мнение при себе. Я знаю, что Бог всегда отвечает на молитву. Тем не менее сейчас не время возвращаться домой, будучи в положении и все такое. Разве ты не слышала? Этот… это животное… Ох, бедное дитя, она от него понесла. В ее-то возрасте. Действительно, дурные времена настали. Только посмотри, до чего страну довели – безбожники-социалисты беснуются в Дублине, еретики-юнионисты бесчинствуют в Ольстере. Таким, как ты и я, остается лишь жалеть те бедные души, у которых нет веры, дающей им моральное руководство и силу.
Дом? Что ж, если не произойдет чуда – а я надеюсь, я все еще молюсь, Мэри, – все это продадут. Дом, угодья – все. Что ж, Мэри, я уверена, что, кто бы ни пришел после, домработница им все равно понадобится, но тем не менее не повредит быть начеку, если ты понимаешь, к чему я клоню.
Знаешь мое мнение? Это проклятие. Да, верю. Кто-то или что-то желает горя и несчастья этому дому. С начала года удача не облагодетельствовала эти стены даже на минуточку. Невезение – иногда его можно ощутить, Мэри. Да ведь это почти как физическое присутствие. Оно давит на тебя, словно густые миазмы. Нет, я совершенно серьезно; в этом доме царит тяжелая, мрачная атмосфера. Ее все гости замечают. Хотя я бы не сказала, что теперь к нам часто приезжают именно в гости.
Ой, надо же! Мэри, мне пора… Слышу машину хозяина на гравийной дорожке. Не думала, что он вернется так быстро. Нельзя, чтобы он в таком настроении застукал меня за разговором по телефону. Да, конечно, как только выпадет свободный денек. И тебе всего хорошего, Мэри.
Дневник Эмили, 12 октября 1913 года
Я была рада, очень рада покинуть клинику на Фицуильям-сквер, потому что атмосфера в Дублине стала гнетущей и зловещей. Куда ни посмотришь, группы людей выбирают имена и оружие, а также знамена, под которыми можно маршировать: Ирландские добровольцы, Ирландская гражданская армия, Фианна, Куманн на-Ман, Шинн Фейн, и куда же без уволенных рабочих [23] . Улицы взбешены, даже погода не в духе. Как далека эта недужная осень от нетерпеливых ласточек Крагдарры и от леса, наполненного голосами грачей. Меня все сильнее тянуло обратно. По утрам садовники подметали дорожки в сквере и поджигали кучки листьев, и аромата хватало, чтобы мгновенно перенестись мыслями домой! Прогулочные трости из терна [24] ждут своего часа в подставке у входа; из кухни доносится запах уксуса и специй для маринада, а еще – аромат пирогов в духовке и печеных яблок с гвоздикой; особый золотистый свет струится в тех частях дома, куда он почему-то не проникает в другое время года; в изножье кровати источает тепло глиняная грелка, и черепица погромыхивает от равноденственной бури.
23
Речь идет о периоде общественных волнений, известном под названием «Дублинский локаут» (26 августа 1913 г. – 18 января 1914 г.).
24
Трость из терна или шилейла, изначально предназначенная для самозащиты, – элемент ирландской культуры, вошедший в число самых известных визуальных символов Ирландии.
Беда романтического воображения в том, что оно чревато постоянными разочарованиями: реальность никогда не соответствует представлениям о ней. В реальности всегда есть темные местечки, куда свет не добирается, есть отслоившиеся возле плинтуса обои, трещина на плитке с изображением тюльпана и пустующая тумба в холле, на которой должен стоять херувим.
Я написала, что с радостью покинула Дублин; я не утверждала, что была рада вернуться домой.
Они даже не встретили меня. Отправили за своей единственной дочерью служанку, миссис О’Кэролан, в двуколке, которой управлял Пэдди-Джо. О да, было приятно снова увидеть миссис О’К и Пэдди-Джо и ощутить их неподдельную радость от встречи со мной – миссис О’К с трудом произнесла пару слов, зато носовых платков потратила на целую неделю вперед.
С первого взгляда на знакомый фасад с колоннами я почувствовала неладное. Крагдарра изменилась. Это было нечто большее, чем неизбежное крушение романтического идеализма; я ощутила перемены в самом духе особняка. Осенний свет больше не проникал в труднодоступные места; тени победили. О, мама и папа встретили меня на крыльце вполне ласково. Мама плакала, а папа хмыкал и фыркал в бороду, хотя всем было ясно, что он и сам вот-вот расплачется, при этом, однако, они вели себя натянуто, сдержанно, в особенности по отношению ко мне, словно я была гостьей в доме, полном секретов. Лучше всего могу описать это как притаившуюся в глазах тьму – некую озабоченность тайной, чье сокрытие поглощало всю их жизненную силу.
А в самой Крагдарре трости из терна стояли в подставке у входа, яблочно-корично-ежевичный аромат пирогов миссис О’Кэролан просачивался из кухни во все уголки и закутки, октябрьское солнце, проникая сквозь световой фонарь, рисовало лучами на лестнице розу, но во всем этом ощущалось нечто нездоровое. Дом утомился и начал гнить, как будто осень поселилась в нем и наполнила комнаты безмятежным умиранием.
За ужином миссис О’К превзошла саму себя; все блюда – мои любимые, и я думаю, что ей доставляло больше удовольствия их подавать, чем мне – поглощать, но, несмотря на все ее усилия, вместо радостного события получилось нечто напряженное, натянутое, утомительное. Всякий раз, когда мама и папа спрашивали меня о клинике, докторе Орре и происходящем в Дублине, было очевидно, что ответы их не интересуют – родители просто старались вести себя вежливо. Когда я спрашивала о том, как дела дома, они отделывались короткими фразами, продуманными и взвешенными до последнего слова. Стоило мне заметить, что разговор кажется немного отстраненным, как мама парировала: мол, со мной случилось столько всего, столько обидных и ужасных вещей за короткий промежуток времени, что я как будто превратилась в новую Эмили; все известное о прежней Эмили не годится относительно женщины в моем, кхе-кхе, положении.