Королёв
Шрифт:
— Ничего не поделаешь, — сказал К. и махнул рукою (жест, выражающий у землян фаталистическую безнадежность), — черная полоса. Так всегда бывает: неповиновение металла.
Он так и сказал: неповиновение, как если бы понимал то, чего люди вообще-то обычно не понимают: металл — существо хоть и не мыслящее, но живое, наделенное душою, что может повиноваться или не повиноваться в зависимости от собственного желания.
— И сколько это, по-вашему, будет продолжаться?
— А черт его знает. Сколько захочет, столько и будет — бейся не бейся…
— Ну, знаете, это какой-то мистицизм.
— Черная полоса,
— Мистицизм, не мистицизм — а так всегда бывает.
Бедняжка ракета не стала красивей и на следующий день. По-прежнему она издавала какие-то подозрительные шипящие звуки, что-то в ней посипывало, похрипывало, лопалось, по-прежнему изо всех ее щелей текло… Она была еще очень несовершенна, очень слаба: казалось, она молит о том, чтоб ее оставили в покое. Я уже проникся к ней острой жалостью, какую люди чувствуют по отношению к увечному животному или уродливому ребенку, и я не понимал, как этой жалости не ощущает К. — ведь она была его созданьем, его любимым детищем… Однако он предложил своим товарищам провести испытания. (Да простят мне это кощунственное сравнение, но ведь и Отец людей некогда принес в жертву человечеству свое родное дитя.)
— Ну уж нет. Я отказываюсь. Течет, сволочь… Надо все переделывать… Иначе, когда выйдем на расчетное давление, рвануть может к чертовой матери.
— Может рвануть… — сказал раздумчиво К., — но ведь может и не рвануть?
— Может-то она, конечно, может… а все ж таки, я думаю, рванет…
К. обвел их всех взглядом — хмуро, исподлобья.
— Ладно… Я сам… Все в укрытие… Давление в норме?
Теперь она, сопротивляясь, шипела так громко, что заглушала голоса людей; затем раздался хлопок… Я не успел уловить, как все это случилось: только что К. стоял и, задрав голову, торжествующими и страшными глазами смотрел на нее — и вдруг он уже закрыл лицо руками, и меж пальцев сочится кровь… Шатаясь как слепой, он бросился бежать, но через несколько шагов — упал. [11]
11
Авторское примечание. Довольно долгое время у нас считалось, что К. уцелел тогда при взрыве благодаря вмешательству нашего наблюдателя, предшественника Льяна. Однако позднее было установлено, что наш наблюдатель не имел к этому никакого отношения.
Потом была суета, машина с красным крестом на боку, люди в белых халатах, носилки. К. увезли; я не должен был волноваться за него, ведь я знал, что он остался жив, но мне было мучительно думать о том, как слаба, хрупка, уязвима человеческая плоть.
Но мне было жаль и ее, и я еще долго смотрел на куски искореженного металла, в которые она превратилась.
— Сережа, не выдумывай, никуда сегодня не пойдешь…
— Сама хотела, чтоб меня из больницы выпустили…
— Я хотела, чтоб ты дома долечивался, а не мчался на свою чертову работу.
— Я тут с тоски помру.
— Ничего, не помрешь… Ах, Сережа… Уехать бы отсюда подальше… Домой, в Одессу… Я здесь не могу дышать… Каждый день кого-нибудь да кого-нибудь… В подъезде уж неделю не убирались, я дворнику сделала замечание, а он в ответ — меня, дескать, каждую ночь, да не по разу, в понятые берут, а спать когда?
— Наташка… Наташку отвезла бы на дачу к маме, а? На всякий пожарный…
— Сережа, не говори так.
— Сказал: отвези.
— Сережа, я больше не могу, не могу… Сережа…
Да, тело К. лежало так долго, что кровь засохла, и, когда его поднимали, спокойно и грубо, словно мешок, лоскут кожи с правой щеки остался на полу.
— Сергей Палыч, вам привет от супруги.
— Вы ее…
— Мы ее — что?.. Нет-нет, не дергайтесь… Нет, пока — нет… Я ее видел. Самолично, — с улыбкою лгал следователь.
— Как она?
— Все в порядке. Не волнуйтесь.
— Ее уволили из Боткинской?
— С чего вы это взяли?!
— …Скажите, Ксения Максимилиановна, как у вас с русским языком?
(Накануне: плющ вьется над столом, главврач крутит очки за дужку, женщина с золотыми волосами — на краешке стула, словно птичка, готовая взлететь; другая женщина, облеченная неясною властью, с голосом шершавым, точно стена…)
— Я не понимаю… Что вы хотите сказать? Я русская.
— Винцентиани — русская фамилия?!
— Дед был итальянец… Но он жил и работал всю жизнь в Кишиневе…
— А учились-то вы где? В Италии?
— Что за бред… В Харькове я училась…
— А вот тут сигнал на вас поступил: и обучались-то вы за рубежом, и русским языком плохо владеете…
— Вера Павловна, ради бога! Ксения Максимилиановна прекрасный специали…
— Сигнал поступает — мы реагируем, Борис Абрамович. А вы как хотели?
— …Все в порядке, жива и здорова, просит передать вам, чтоб вы не упорствовали. А, кстати, в какой степени Ксения Максимилиановна была посвящена в ваши шпионские дела?
— Не было никаких шпионских дел. (Со смертельной усталостью, с бессильною тоской и оттого — неубедительно.) О моей работе она ничего не знала, абсолютно ничего.
(«Сергей, я так больше не могу. Секреты, секреты, вечно запретесь в комнате; секреты государственной важности — а сами орете друг на друга так, что на лестничной площадке слыхать. Наташка плачет, я уснуть не могу…» — «Ксана, у нас работа под грифом, надо же понимать». — «Я все понимаю. Я не понимаю одного: почему эта ваша закрытая работа происходит по ночам у нас в квартире?» — «Может, ты бы хотела, чтоб я насовсем переселился в институт?» — «Может, и так. Все равно я тебя почти не вижу».)
— Знаете, Сергей Палыч, у меня сосед был… С виду приличный вроде человек — а оказался предателем, английским шпионом. И супругу в свои делишки втянул, подлец. Ну, дальше понятно что… А у них сынишка был, у соседей-то, большой уже — десять лет. Пацан хороший, ничего сказать не могу: учился на пятерки, идейно подкованный… Но в детском доме ребята его невзлюбили, сами понимаете — сын врагов народа… Жалко… С вашей-то, конечно, было б не так — малышка ведь совсем. Что были отец с матерью — даже и не вспомнит. Спокойно вырастет в коллективе, станет советским человеком. Вы ведь именно этого, насколько я понимаю, добиваетесь?