Королева Бона. Дракон в гербе

Аудерская Галина

Как бы ни старались поэты, как бы ни сердилась королева, в солнечный апрельский день 1525 года на возвышение перед троном, на котором восседал король Сигизмунд, поднялся герцог Альбрехт Прусский из рода маркграфов Бранденбургских. Он, еще недавно носивший белый плащ с черным крестом, великий магистр Ордена, на этот раз был в богатых рыцарских доспехах, поверх которых набросил на плечи горностаевую накидку. Он, еще год назад сражавшийся за берег Балтики, преклонил колени перед своим победителем, признав себя вассалом, и, положив правую руку на страницы Евангелия, взял в левую руку стяг из белого шелка, протянутый ему королем. Черный орел —

прусский герб — не изменил своего цвета, как того желала королева. Остался черным. Но, отдавая почести королю на краковском Рынке в присутствии толпы зевак и в окружении обступивших его кольцом двух тысяч закованных в железные доспехи прусских рыцарей, Альбрехт признал свою зависимость от Речи Посполитой и поклялся, что „будет верным, покорным и послушным польскому королю, его потомкам и польской короне“. Он, совсем еще недавно монах, ходивший в бой против короля и нередко возвращавшийся с победою, в этот день получил из рук Сигизмунда рьщарский пояс и ударом королевского меча был посвящен в рыцари.

Королева на Рынке не была и наблюдала за торжеством из окон каменного дома Спытека. Зрелище не доставляло ей радости, но, когда люди, собравшиеся на площади и на крышах домов, видя, как Альбрехт поднимается с колен с флагом вассала в руках, разразились громкими восторженными возгласами, когда загудел отлитый из трофейных пушек колокол и зазвучали фанфары, почувствовала себя свидетельницей вступившего в их края мира. Надолго ли? Этого она не знала.

Боялась, что Альбрехт будет с годами все сильнее, в то время как Сигизмунд… В последнее время он отяжелел, охотно прислушивался к словам наперсников Карла и Гогенцоллернов, а когда она начинала спорить, предпочитал отмалчиваться. Но на Рынке все мощнее звучал радостный голос толпы, и на мгновенье и ее душу наполнила радость, что она, Бона Сфорца, — королева Польши, жена доблестного победителя Ягеллона.

В тот же вечер в замке был дан роскошный пир, после которого молодежь затеяла танцы, а король с королевой и сидевший рядом с ними Альбрехт развлекались, глядя на это зрелище.

Марина неожиданно подошла к королеве и прошептала:

— Ваша придворная Лещинская не хочет танцевать тарантеллу…

— Не хочет? Регспё? — спросила Бона с деланным спокойствием, не повернув головы.

— Отец и жених подстрекают ее, говорят, мол, польской дворянке танцевать эти танцы не пристало.

— Скажите на милость! — рассердилась Бона. — Я в Неаполе могла танцевать перед всем двором, а какая-то там Лещинская не желает…

— Больной сказалась. Легла в постель…

— Больной? Вот как?! Продержать неделю на каше и поить горькой микстурой. Вместо нее пусть спляшут Диана с Фаустиной, — приказала Бона.

— Тарантеллу?

— Да. Неаполитанскую. Вели подать им тамбурины. Большой зал в замке горел огнями, сверкал от блеска драгоценностей, которые надели на себя в этот день вельможи и их жены, яркие наряды танцующих радовали глаз. Альбрехт, обратившись к Боне, стал хвалить столь отменно танцевавшую молодежь и отличную капеллу — итальянских певцов и музыкантов.

— Мы хотели достойно встретить вас, герцог, и оказать вам надлежащие почести, — улыбнулась она, радуясь ощущению своей красоты и великолепию праздника, который блеском своим должен был ослепить бывшего магистра. — Мы надеялись также в этот столь торжественный день исполнить все ваши желания.

— Все? — тотчас же подхватил он.

— Я полагала, что все. Но если это не так, я рада

выслушать вас.

— Наверное, вам, ваше величество, известно, что у меня есть братья. Теперь, став светскими князьями, они мечтают о продолжении рода Гогенцоллернов.

У королевы дрогнули губы, однако, стараясь быть спокойной, она сказала:

— Я не знала этого. Но продолжайте же, продолжайте.

— Старшему брату моему Вильгельму по вкусу мазовецкая княжна.

— Вот как? Сестра Януша? Анна?

— Да. Анна Мазовецкая.

— Говорят, она очень добра, но еще более некрасива, — отвечала Бона, не сводя взгляда с танцующих.

— Портрета ее я не видел, но брат мой посетил недавно варшавский двор и уверяет…

— Ваш брат? Уже посетил? Ну, что же… Понимаю…

— Не согласитесь ли вы, ваше величество, улучив удобный момент, поговорить с королем о моем прожекте?

— О да! — воскликнула она, пожалуй, чересчур громко, как бы стараясь перекричать музыку. — В этом можете не сомневаться. Я все разузнаю… Сегодня же вечером…

Поздно ночью, в праздничном платье, сверкавшем золотом и драгоценностями, Бона влетела в покои короля и, стуча по столу кулаком, объявила ему о марьяжных прожектах старшего Гогенцоллерна.

— Ваш триумф?! — кричала она. — Ваш покорный вассал?! Низкий человек! Едва преклонил колени, а уже хватает за руку, кричит — дай! Сегодня — Мазовию, а завтра, кто знает, может, и Литву? Мое Пинское княжество?

— Помилуйте! — урезонивал ее король. — Это не он, а вы кричите на весь замок, вот уже полчаса.

— И буду кричать, пока не иссякнут силы! Довольно! Не позволю! Слышите? Не позволю!

Вильгельм, брат этого крестоносца, станет мужем польской княжны из рода Пястов? Не бывать этому! Он чужой, враг!

— Вы забываете, что оба они — сыновья родной моей сестры Зофьи.

— О! Тогда скажите? — спросила она гневно. — Регспё отдали дочь Ягеллонов за Гогенцоллерна?

Моя мать искала для меня достойных союзов, а польская королевна может довольствоваться бранденбургским курфюрстом? И вот — любуйтесь, получили родственничков: Альбрехта и Вильгельма. Готовы отхватить всю Мазовию, видите ли, это приданое их матери. Я кожей своей чувствую, что вы их должник. А может, нет? Рассчитались с сестрой сполна? Вам нечего сказать?

Король ответил неохотно, с трудом:

— Что ж?.. Скажу: у супруги моей весьма чувствительная кожа.

— Ага! Стало быть, я все-таки угадала! — торжествовала она. — Вы по сей день должник? И после этого хотите иметь влияние на прусского герцога?! Племянничек… Сыночек родной сестры. Да он, может быть, смеется над нами! Он, он… — Бона вдруг осеклась. — Ох, мне не по себе…

— Может быть, вы снова?.. — спросил король, понизив голос.

— Снова в тягости?.. Это вы хотите сказать? Санта Мадонна! Дел невпроворот, с землями разобраться надобно, с хозяйством, а я непрерывно… жду? Ничего подобного! Просто меня тошнит от марципанов.

Некоторое время король недоверчиво смотрел на супругу, потом вздохнул:

— Жаль! Герцог Альбрехт был бы весьма огорчен… Она прервала его снова:

— Узнав, что мы ждем еще одного наследника? Вы полагаете, он был бы огорчен? Разгневан? Кто знает? Быть может… — Она вдруг рассмеялась беззаботно и весело. — Подумайте только — весь день у него был бы испорчен! Воображаю, с какой миной он смотрел бы на то, как мне становится дурно, кружится голова…

Она вдруг пошатнулась и упала в объятья Сигизмунда.