Королева Марго
Шрифт:
И Генрих Наваррский с самым непринужденным видом пошел разведать путь. Ла Моль остался наедине с королевой.
— О, когда же я опять увижусь с вами? — воскликнул Ла Моль.
— Если мы бежим, то завтра; а если не бежим, то на этих днях вечером, в переулке Клош-Персе.
— Граф, — сказал, вернувшись, Генрих, — можете идти; никого нет.
Ла Моль почтительным поклоном простился с королевой.
— Мадам, дайте же ему поцеловать вашу руку, — заметил Генрих Наваррский, — граф де Ла Моль не просто наш слуга.
Маргарита протянула Ла Молю руку.
— Да, кстати! Спрячьте получше лестницу, — сказал Генрих. — Для заговорщиков это предмет обстановки драгоценный: он оказывается нужным, когда этого ожидаешь меньше всего. Идемте, граф!
III
ПОСЛЫ
На следующий день с утра все население Парижа двинулось к воротам Сент-Антуан, через которые должны были въехать в Париж польские послы. Цепь из швейцарцев сдерживала толпу, отряды кавалерии расчищали путь для придворных вельмож и дам, ехавших встречать послов.
Вскоре около аббатства Сент-Антуан показался отряд всадников в красно-желтых одеждах, в меховых шапках и плащах и с обнаженными кривыми, как у турок, саблями. На флангах ехали офицеры.
За этим отрядом двигался другой отряд, одетый с восточной роскошью. А вслед за ним ехали послы. Их было четверо, представлявших собой самое сказочное рыцарское королевство XVI века.
Одним из четырех послов был краковский епископ, одетый в полувоенный-полусвященнический наряд, блиставший золотом и драгоценными камнями. Величаво выступавший белый конь с длинной волнистой гривой, казалось, извергал пламя из ноздрей; нельзя было поверить, что это благородное животное в течение месяца делало по пятнадцати лье в день, да еще по дорогам, которые стали почти непроезжими из-за плохой погоды.
Рядом с епископом ехал палатин Ласко, могущественный вельможа, близкий к престолу, сам обладавший королевским богатством и такой же спесью.
Вслед за двумя главными послами и за сопровождавшими их двумя другими ехало множество польских вельмож на лошадях в роскошной сбруе из шелка, золота и драгоценных камней, что вызывало шумное одобрение народа. И в самом деле, польские гости совершенно затмили французских всадников, хотя те тоже были богато разодеты и называли поляков варварами.
Екатерина до последнего момента надеялась, что недомогание Карла сломит его решимость и прием послов будет опять отложен. Но когда назначенный день настал и она увидела бледного, как привидение, Карла, надевавшего великолепную королевскую мантию, она поняла, что хотя бы внешне, но надо будет подчиниться этой железной воле, и стала проникаться мыслью, что пышное изгнание, на которое осужден Генрих Анжуйский, будет для него самым безопасным выходом из создавшегося положения.
Кроме нескольких слов, произнесенных Карлом, когда он открыл глаза и увидал мать, выходившую из кабинета, Карл больше не разговаривал с Екатериной после той сцены, которая и вызвала припадок, едва не погубивший короля. Все в Лувре знали, что мать и сын страшно повздорили между собой, но никто не знал из-за чего, и даже самые смелые трепетали при виде этой холодности и этого жуткого молчания — так птицы приходят в трепет от тишины, предшествующей грозе.
Тем не менее в Лувре все было готово, но все имело такой вид, точно готовилось не празднество, а торжественные похороны. Все повиновались мрачно, безучастно. Стало известно, что трепещет сама Екатерина, — и трепетали все.
Для торжества привели в порядок тронный зал, а так как собрания такого рода бывали, по обычаю, народными, то королевской страже и часовым было приказано впускать вслед за послами и народ, сколько могли вместить приемные залы и дворы.
Париж представлял собою зрелище, какое в подобных обстоятельствах представляет всякий большой город: олицетворение толкотни и любопытства. Однако в этот день внимательный наблюдатель столичной толпы заметил бы среди простодушно глазеющих почтенных горожан значительное число людей, закутанных в широкие плащи; они обменивались взглядами и жестами, когда находились на расстоянии друг от друга, а сходясь, перешептывались короткими, многозначительными фразами. Эти люди, видимо, очень интересовались торжественным шествием послов в Лувр, шли за ними в первых рядах и, казалось, получали приказания от почтенного старика с седой бородой и седеющими бровями, но с живыми черными глазами, которые подчеркивали его неутомимость. В конце концов своими ли силами или с помощью товарищей этому старику удалось одному из первых протиснуться в Лувр, а благодаря любезности начальника швейцарцев — уважаемого гугенота и очень плохого католика, несмотря на обращение в католическую веру, — стать позади послов, как раз против Маргариты и Генриха Наваррского.
Генрих Наваррский, предупрежденный Ла Молем о том, что переодетый де Муи будет на приеме послов, поглядывал во все стороны. Наконец глаза его встретились с глазами старика и остановились в нерешительности, но де Муи одним движением глаз рассеял сомнения короля Наваррского. Де Муи был настолько неузнаваем, что сам Генрих усомнился: неужели этот старик с белой бородой — тот самый бесстрашный вождь гугенотов, который шесть дней назад оказал такое яростное сопротивление целому отряду!
Генрих обратил внимание Маргариты на де Муи, сказав ей на ухо только одно слово. Тогда ее красивые глаза пробежали по всему залу, ища Ла Моля, но напрасно: Ла Моля не было.
Начались речи. Первая речь была обращена к королю. От имени сейма Ласко спрашивал его, согласен ли он на то, чтоб польская корона была предложена принцу из дома французских королей.
Карл ответил коротко и точно, охарактеризовал своего брата, герцога Анжуйского, и расхвалил польским послам его храбрость. Говорил он по-французски, а переводчик сейчас же переводил его ответ вслух фразу за фразой. Пока она переводилась, король прижимал ко рту платок, а когда отнимал его, было видно, что платок окрашен кровью.
Как только Карл закончил свой ответ, Ласко обратился к герцогу Анжуйскому с речью на латинском языке, предлагая ему корону от имени польского народа.
Герцог Анжуйский, тщетно пытаясь справиться с дрожавшим от волнения голосом, ответил на том же языке, что он с признательностью принимает оказанную честь. Все время, пока он говорил, Карл стоял, сжав губы, устремив на герцога взор, неподвижный и грозный, как взор орла.
После речи герцога Анжуйского Ласко взял с красной бархатной подушки корону Ягеллонов и, пока два польских вельможи надевали на герцога Анжуйского королевскую мантию, вручил корону королю Карлу.
Карл подал знак брату. Герцог Анжуйский склонил перед ним колени, и Карл собственноручно надел корону ему на голову, после чего братья поцеловались со взаимной ненавистью, пожалуй, беспримерной в истории братских поцелуев.
И в то же мгновение герольд провозгласил:
— Александр-Эдуард-Генрих Французский, герцог Анжуйский, коронован королем Польским. Да здравствует король Польский!
Все собравшиеся повторили в один голос:
— Да здравствует король Польский!
Затем Ласко обратился к Маргарите. Речь королевы Маргариты была оставлена напоследок. Поскольку право держать речь предоставлялось ей как любезность, чтобы она могла блеснуть своим умом или, как выражались тогда, своим прекрасным гением, все с большим вниманием ждал и ее ответной речи на латинском языке. Как мы уже сказали, она готовила ее сама.