Королева Марго
Шрифт:
— За кем? — смеясь, спросила Маргарита.
— Ох, ты успокоила меня!
— Знаешь, Анриетта, то, что успокоило тебя, меня приводит в ужас. Мне не миновать быть замужем по-настоящему.
— Когда же?
— Завтра.
— Вот так так! Правда? Бедная подружка! И это так необходимо?
— Совершенно.
— Дьявольщина, как говорит один мой знакомый. Это очень грустно.
— У тебя есть знакомый, который говорит «дьявольщина»? — спросила Маргарита.
— Да.
— А кто он такой?
— Ты все время расспрашиваешь меня, а ведь рассказывать должна
— В двух словах — вот что: король Наваррский влюблен в другую, а мной не интересуется. Я ни в кого не влюблена, но не хочу принадлежать и ему. А между тем нам обоим необходимо изменить свое представление о нашем браке или, по крайней мере, сделать вид, что мы его изменили; срок для этого — завтрашнее утро.
— Что ж тут трудного?! Перемени свое представление, и — уж будь уверена! — свое он переменит!
— Вот в том-то и трудность, что мне меньше, чем когда-либо, хотелось бы менять свое.
— Надеюсь, это только в отношении мужа?
— Анриетта, меня тревожит совесть.
— В каком смысле?
— В религиозном. Ты делаешь различие между католиками и гугенотами?
— В политике?
— Да.
— Конечно.
— А в любви?
— Милый друг, мы, женщины, до такой степени язычницы в этом вопросе, что допускаем любые секты и поклоняемся нескольким богам.
— В одном-единственном, не так ли?
— Да, да, — ответила герцогиня с чувственным огоньком в глазах, — в том боге, у которого повязка на глазах, на боку колчан, а за спиною крылья и кого зовут Амур, Эрос, Купидон. Дьявольщина! Да здравствует служение ему!
— Однако у тебя очень своеобразный способ ему служить: ты швыряешь камнями в головы гугенотов.
— Будем поступать хорошо, а там пусть себе болтают что хотят. Ах, Маргарита! Как извращаются и лучшие понятия, и лучшие поступки в устах толпы!
— Толпы?! Но, помнится, тебя-то расхваливал мой брат Карл?
— Твой брат Карл, Маргарита, страстный охотник, целыми днями трубит в рог и от этого очень похудел… Я не принимаю даже его похвал. Кроме того, я же ответила ему… Ты разве не слыхала?
— Нет, ты говорила слишком тихо.
— Тем лучше, мне придется больше рассказать тебе… Да, Маргарита! А чем кончаются твои признания?
— Дело в том… в том…
— В чем?
— В том, что если твой камень, о котором говорил брат мой Карл, имел политическое значение, то я лучше воздержусь, — смеясь, ответила королева.
— Ясно! — воскликнула Анриетта. — Ты избрала себе гугенота. Тогда, чтобы успокоить твою совесть, я обещаю тебе в следующий раз тоже избрать своим любовником гугенота.
— Ага! Как видно, на этот раз ты избрала католика?
— Дьявольщина! — воскликнула герцогиня.
— Ладно, ладно! Все понятно.
— А каков наш гугенот?
— Я его не избирала; этот молодой человек для меня ничто, и, вероятно, никогда ничем не будет.
— Но это не причина, чтобы не рассказать мне о нем; ты знаешь, как я любопытна. Так все-таки каков же он?
— Несчастный молодой человек, красивый, как Нисос Бенвенуто Челлини, укрылся у меня, спасаясь от убийц.
— Ха-ха-ха!
— Бедный юноша! Не смейся, Анриетта, — в эту минуту он еще находится между жизнью и смертью.
— Он болен?
— Тяжело ранен.
— Но раненый гугенот в теперешние времена — большая обуза! И что ты делаешь с этим раненым гугенотом, который для тебя ничто и никогда ничем не будет?
— Я его прячу у себя в кабинете и хочу спасти.
— Он красив, он молод, он ранен; ты его прячешь у себя в кабинете, ты хочешь его спасти; тогда твой гугенот будет крайне неблагодарным человеком, если не проявит большой признательности!
— Он ее уже проявляет; боюсь только… не больше ли, чем мне хотелось бы.
— А этот бедный молодой человек… тебя интересует?
— Только по-человечески.
— Ох уж эта человечность! Бедняжка королева, вот эта добродетель и губит нас, женщин.
— Да, ты понимаешь — ведь каждую минуту могут войти ко мне и король, и герцог Алансонский, и моя мать, и, наконец, мой муж!
— Ты хочешь попросить меня, чтобы я приютила у себя твоего гугенотика, пока он болен, а когда он выздоровеет, вернуть его тебе, не так ли?
— Насмешница! Нет, клянусь тебе, что я не преследую такой далекой цели, — ответила Маргарита. — Но если бы ты нашла возможность спрятать у себя несчастного юношу, если бы ты могла сохранить ему жизнь, которую я спасла, то, конечно, я была бы искренне тебе признательна. В доме Гизов ты свободна, за тобой не подсматривают ни муж, ни шурин, а кроме того, за твоей комнатой, куда, к счастью для тебя, никто не имеет права входить, есть кабинет вроде моего. Так отдай мне на время этот кабинет для моего гугенота; когда он выздоровеет, ты отворишь клетку, и птичка улетит.
— Милая королева, есть одно затруднение: клетка занята.
— Как? Значит, ты тоже спасла кого-нибудь?
— Об этом-то я и говорила твоему брату Карлу!
— A-а, понимаю — вот почему ты говорила так тихо, что я не слышала.
— Послушай, Маргарита, это замечательное приключение, не менее прекрасное, не менее поэтичное, чем твое. Когда я оставила тебе шестерых телохранителей, а с шестью остальными отправилась в дом Гизов, я видела, как поджигали и грабили один дом, отделенный от дома моего брата только улицей Катр-Фис. Вхожу к себе в дом, вдруг слышу женские крики и мужскую ругань. Выбегаю на балкон, и прежде всего мне бросается в глаза шпага, своим сверканием словно озарявшая всю сцену. Я залюбовалась этим неистовым клинком: люблю красивое!.. Затем, естественно, стараюсь разглядеть и руку, приводящую в движение клинок, и того, кому принадлежит сама рука. Гляжу туда, откуда доносятся крики и звон шпаг и вижу наконец мужчину… героя, своего рода Аякса, сына Теламона, слышу его голос — голос Стентора, прихожу в восхищение, вся трепещу, вздрагиваю при каждом угрожающем ему ударе, при каждом его выпаде; четверть часа я испытывала такое волнение, какого, поверишь ли, я не чувствовала никогда, — я даже не думала, что оно вообще возможно. Я стояла молча, затаив дыхание, забыв себя, как вдруг герой мой скрылся.