Королева Марго
Шрифт:
В ответ на эти слова Генрих Наваррский чуть попятился, и его серые проницательные глаза взглянули из-под черных бровей на Маргариту вопросительно и с любопытством.
— О, успокойтесь! — улыбнулась королева. — Я вовсе не собираюсь утверждать, что эта женщина — я.
— Однако, мадам, ведь вы велели передать мне ключ? Ведь это же ваш почерк?
— Да, я признаю, что это мой почерк, не отрицаю и того, что эта записка от меня. А ключ — это уж другое дело. Достаточно вам знать, что, прежде чем дойти до вас, он побывал в руках четырех женщин.
— Четырех?! — изумленно воскликнул Генрих.
— Да, четырех, — сказала королева, — в руках королевы-матери, баронессы де Сов, Жийоны и моих.
Генрих Наваррский задумался над этой загадкой.
— Давайте говорить серьезно и, прежде всего, откровенно, — предложила Маргарита. — Сегодня пронесся слух, что вы, ваше величество, дали согласие отречься от протестантского вероисповедания. Так ли это?
— Слух этот неверен, мадам; я еще не давал согласия.
— Но вы уже решились?
— Вернее, я обдумываю этот вопрос. Что делать, если тебе двадцать лет и ты почти король? Есть вещи, которые стоят католической обедни.
— И в числе этих вещей — жизнь, не правда ли?
Генрих не удержался от улыбки.
— Сир, вы недоговариваете вашей мысли! — продолжала Маргарита.
— Я не могу говорить все своим союзникам; а мы, как вам известно, пока только союзники; если бы вы были и союзницей, и…
— И женой, хотите вы сказать, да?
— Да, и женой.
— Тогда бы?
— Тогда, пожалуй, было бы другое; я, может быть, стремился бы остаться королем гугенотов, каким меня считают… Теперь я должен быть доволен, если сохраню жизнь.
Маргарита посмотрела на него так странно, что возбудила бы подозрения в человеке не такого тонкого ума, как Генрих Наваррский.
— И вы уверены, что этого достигнете? — спросила она.
— Более или менее, — ответил Генрих. — Вы знаете, мадам, что в здешнем мире никогда нельзя быть уверенным ни в чем.
— Но верно то, — подтвердила Маргарита, — что вы, ваше величество, обнаруживаете такую умеренность и такое бескорыстие в своих делах, что, отказавшись от короны, отказавшись от веры, вы, вероятно, откажетесь, на что некоторые надеются, и от своего союза с французской принцессой.
В эти слова было вложено такое глубокое значение, что Генрих вздрогнул, но мгновенно подавил свое волнение:
— Мадам, соблаговолите припомнить, что в данную минуту я не обладаю свободой воли. Следовательно, я поступлю так, как мне прикажет король Французский. Если бы в таком вопросе, где дело идет ни много ни мало как о моем престоле, о моей чести и о моей жизни, спросили моего мнения, я предпочел бы не строить свое будущее на правах нашего насильственного брака, а запрятать себя в каком-нибудь замке и охотиться или в каком-нибудь монастыре и каяться в грехах.
Этот спокойный отказ от своих королевских прав, это отречение от мирских дел испугали Маргариту. Ей пришла мысль, что расторжение их брака уже согласовано между Карлом IX, Екатериной и королем Наваррским. Почему бы им не обмануть ее и не принести в жертву? Потому только, что она сестра одного и дочь другой? Опыт научил ее, что основывать на этом свою личную безопасность ей нельзя. Честолюбие заговорило в сердце молодой женщины, или, вернее, молодой королевы, которая стояла настолько выше слабодушия обычной женщины, что не могла ему поддаться и поступиться чувством собственного достоинства; да и у каждой женщины, даже заурядной, когда она в действительности любит, любовь несовместима с унижением, потому что настоящая любовь тоже честолюбива.
— Ваше величество, как видно, не очень верит в звезду, сияющую над головой каждого монарха, — сказала Маргарита с насмешливым пренебрежением.
— Ах! Я напрасно стал бы разыскивать свою звезду в такое время; ее закрыла грозовая туча, которая сейчас грохочет надо мной.
— А если женщина своим дыханием разгонит эту тучу и поможет вам увидеть вашу звезду более яркой, чем это было раньше?
— Это очень трудно, — ответил Генрих.
— Вы отрицаете самое существование такой женщины?
— Нет, я только отрицаю ее силу.
— Вы разумеете ее волю?
— Я сказал — силу, и повторяю это. Женщина только тогда по-настоящему сильна, когда любовь и личный интерес действуют в ней с равной силой; когда же ею движет только одно из этих чувств, то женщина так же уязвима, как Ахиллес. А если я не заблуждаюсь, то на любовь данной женщины я лично рассчитывать не могу?
Маргарита промолчала.
— Послушайте, — продолжал Генрих Наваррский, — при последнем ударе колокола на Сен-Жермен-Л’Осеруа вы, вероятно, стали думать о том, как вам отвоевать себе свободу, которую другие сделали залогом истребления моих сторонников. Мне же пришлось думать, как спасти собственную жизнь. Это было самым важным… Я отлично сознаю, что Наварра потеряна для нас, но Наварра — пустяки в сравнении со свободой, вернувшей вам возможность говорить громко в своей комнате; а вы не смели этого делать в те времена, когда вас кто-то подслушивал в кабинете.
Несмотря на напряженное раздумье, Маргарита невольно улыбнулась. Король Наваррский встал, собираясь уходить, так как был двенадцатый час ночи и в Лувре все уже спали или, во всяком случае, делали вид, что спят.
Генрих Наваррский сделал три шага к двери, но вдруг остановился, как будто лишь сейчас вспомнив то обстоятельство, которое и привело его сюда.
— Да! Вы, может быть, хотели что-нибудь сказать мне, — спросил Генрих, — или вы только желали предоставить мне возможность поблагодарить вас за ту отсрочку, которую вчера дало мне ваше мужественное появление в оружейной палате короля? Не отрицаю, что это было очень кстати, и вы, как некая античная богиня, спустились на место действия в самую нужную минуту, чтобы спасти мне жизнь.
— Несчастный! — сказала Маргарита, понизив голос и хватая мужа за руку. — Как вы не понимаете, что ничто не спасено — ни ваша свобода, ни ваша корона, ни ваша жизнь! Слепой! Безумец! Жалкий безумец! Неужели в моем письме вы не увидели ничего, кроме простого назначения свидания? Неужели вы вообразили, что оскорбленная вашей холодностью Маргарита желает получить удовлетворение?
— Да, признаюсь, что… — начал было изумленный Генрих.
Маргарита непередаваемым, особенным движением пожала плечами.