Королева морей

Волошин Юрий

А Шахаб с каждой ночью становился все развязней и наглее. Видимо, он привык к легким победам и эту рассматривал как очередную. Вначале Асия упивалась вспыхнувшей любовью и отдавалась ей всем сердцем и со всей страстью. И так продолжалось до самого отъезда на юг, куда так рвался Абу-Мулайл.

Однако в последнюю ночь Асия заметила охлаждение Шахаба. Это ее не удивило и даже не возмутило. Она понимала, что при его привычках и воспитании так и должно было случиться. Ее злило то, что она так просто и легко поддалась

его обаянию и уговорам. «Какая дура! — проносилось у нее в голове. Просто ослепла, а ведь можно было заметить этого бабника и раскусить! Вот дура!»

И она уже спокойнее стала разбирать поведение Шахаба. И тут все стало так ясно и стыдно за случившееся. Он показался не таким уж красивым, как раньше. А главное совсем не таким сильным и мужественным, каким хотелось бы видеть его. На ум пришел Ибрагим. Вот это был мужчина! Джигит, и благороден по-своему. А силен, а смел!

Ей было обидно за свою глупость. Но были и мгновения, забыть которые вряд ли удастся до конца жизни. Они будут освещать ее самые мрачные минуты и, может быть, скрасят не один день.

«Видно, мне на роду написано быть под владычеством красивых мужчин, — думала Асия уже в дороге, с безразличием глядя на тянувшиеся унылые предгорья, мокрые и мрачные в зимние ненастные дни. — Надо быть строже к себе и не бросаться очертя голову в объятия первого попавшегося красавца. Ну а если чувства таким вихрем снова навалятся на меня? Как устоять? И нужно ли бороться с этим? О Господи, вразуми и направь на путь истинный! Помоги осилить сердце, оградить бренное тело от надругательства, хоть и восхитительного!»

Она с неприязнью поглядывала на довольную физиономию Шахаба, гарцующего рядом с видом наследного принца. Ей хотелось тоже пересесть на коня и своей удалью покорить распутное сердце бабника, а потом с наслаждением бросить злой упрек и ускакать, пригнувшись к седлу, вдыхая запахи разгоряченного коня. Но в другой повозке лежал мучающийся Абу-Мулайл. Он часто призывал Асию к себе, и той приходилось выслушивать упреки и жалобы, делать вид, что страдает вместе с ним, не отходить на привалах и в караван-сараях и постоянно думать о Шахабе, вынашивая планы страшной мести.

В ней опять проснулась ненависть ко всем мужчинам, и даже Абу-Мулайл не был исключением. Он все больше становился похож на избалованного ребенка, хныкающего и капризного, требующего постоянного внимания. Асия злилась на него за то, что он допустил ее до такого падения, но даже не это ее возмущало, а то, что она теперь оказалась опять обманутой, порабощенной, брошенной на произвол судьбы.

— Но ничего! Настанет день, когда я покажу этим гордецам и бабникам их настоящее место! — восклицала она в своей повозке, оставшись одна после посещения больного мужа.

Большой караван двигался по каменистой дороге, раскидывая по обе ее стороны бедных путников и сам уступая место важным чиновникам шаха или наместника провинции. Гонцы неслись во весь опор, задолго предупреждая о своем приближении трубным ревом. Тут надо спешить уступить дорогу, ибо можно было получить нагайкой по голове, заплатить большой штраф или схлопотать массу других неприятностей.

Глава 27

УГРОЗА

Зимнее море встретило караван хмурыми тучами и сырым ветром. Серое, в белых барашках, оно неласково шумело, накатывая на берег гребни волн, с шумом шуршало по гальке. Каскады брызг взметались у камней, наполняя воздух влагой и солеными запахами. Было прохладно, промозгло.

Асия без прежней радости встретила море. На этот раз оно не вызывало в ней восторга и упоения простором и далью. Оно было грозно и навевало страх.

На душе было муторно, тревожно и тоскливо. Сегодня утром, когда весь караван разместился в вонючем караван-сарае грязного убогого городишка Бидехана, аль-Музир испортил ей все настроение.

Он обратился к ней с тихими и страшными словами, от которых в груди Асии захолонуло от ужаса:

— Ханум не откажет в милости выслушать меня, низкого и ничтожного человека?

— С чем пожаловал, аль-Музир? Да разве ты низкий человек? — польстила Асия, почувствовав в его словах тайную угрозу или недобрую весть. — Говори, аль-Музир, я слушаю.

— Не изволь, ханум, сердиться, но мне известно кое-что.

— О чем это ты? — голос Асии не выдавал волнения, но она уже догадывалась о предмете разговора и судорожно думала о путях спасения.

— Человек я бедный, а Абу-Мулайл, да будет аллах вечно благоволить к нему, уж очень плох…

— Ну? Чего замолчал, аль-Музир? Продолжай.

— Все мы во власти аллаха, ханум. Его помыслы неисповедимы, — и он благоговейно огладил лицо и бороду, опустив глаза долу.

Асия молчала, не решаясь нарушить молчания, которое возникло после этих слов аль-Музира. Тот тоже молчал, как бы подыскивая слова или выжидая. Наконец не выдержал и продолжал смиренным голосом:

— Пусть простит меня ясноглазая ханум. Мне много не нужно, но я не смогу молчать, если ханум не вознаградит меня за это.

— За что вознаграждать-то, аль-Музир?

— Ханум догадывается! Грех ее тяжел, и аллах не простит мое молчание.

— Пойдешь доносить? — задохнувшись от злости и страха, сдавленным голосом спросила Асия, и глаза ее сузились.

— Никак иначе, ханум, не смогу.

— Ты не щадишь хозяина, аль-Музир. Как бы не проиграл! — голос Асии окреп. Она загорелась жаждой мести, но еще не знала, как осуществить ее.

— Хозяин болен, и это может ускорить то, что всех нас ждет, — сказала она.