Королева Виктория
Шрифт:
Дабы успокоить общественное мнение, королева лично открыла заседание парламента, и голосование прошло почти единогласно. Но уже через несколько месяцев потребовалась дополнительная сумма: принц Артур достиг совершеннолетия и у нации попросили для него 15000 фунтов ежегодно. Протесты зазвучали громче. Газеты заполнились гневными статьями; Бредлаф грозно обрушился на «нищих принцев» перед самой большой толпой, когда-либо собиравшейся на Трафальгарской площади; а сэр Чарльз Дилк в речи перед своими избирателями в Ньюкасле раздул дело до государственных масштабов. Содержание принца было в конечном итоге принято большинством голосов в Палате Общин; но меньшинство в 50 голосов выступило за снижение суммы до 10000 фунтов.
Мистер Гладстон яростно сопротивлялся каждому предъявленному обвинению. Он совершенно разочаровал наиболее энергичную группу своих последователей, заявив, что весь доход королевы может на законном основании использоваться ею на личные нужды, аргументируя это тем, что жалобы на королевские доходы лишь подстегнут королевские расходы, и успешно провел через парламент столь непопулярные суммы ежегодного содержания, которые, по его словам, находились в строгом соответствии с прецедентом. Виктория вздохнула с облегчением, но любви к мистеру Гладстону у нее так и не прибавилось.
Возможно, это был самый печальный момент ее жизни. Министры, пресса, общество, все кинулись обсуждать ее поведение, обвинять, превратно толковать ее действия и всячески выказывать антипатии и неуважение. Как сказала она мистеру Мартину, горько жалуясь на несправедливые нападки, она была «жестоко непонимаемой женщиной», и заявила что «десять лет постоянного беспокойства, заботы и тяжелой работы в
И если бы Виктории случилось умереть в самом начале семидесятых, то можно почти не сомневаться, что мир счел бы ее неудачницей.
Но ей была уготована совершенно иная судьба. Вспышка республиканства в действительности оказалась последним сполохом затухающего костра. Прилив либерализма, медленно нарастающий еще со времен Закона о реформе, достиг максимальной отметки с приходом к власти первой администрации мистера Гладстона; и к концу его правления неизбежно начался отлив. Обратное движение принесло внезапные и полные перемены. Всеобщие выборы 1874 года полностью изменили лицо политики. Мистер Гладстон и либералы были изгнаны, и партия Тори, впервые после более чем сорокалетнего перерыва, твердо заняла в Англии главенствующую позицию. Было совершенно очевидно, что своим удивительным триумфом они целиком были обязаны мастерству и энергичности Дизраэли. Он вернулся в Кабинет уже не сомнительным командующим слабого правителя, а героем-победителем, под грохот барабанов и с реющими знаменами. И как героя-победителя приветствовала Виктория своего нового премьер-министра.
За этим последовали шесть лет возбуждения, очарования, счастья, славы и романтики. Удивительный человек, который, наконец, в семидесятилетнем возрасте, после долгой и невероятной борьбы претворил в жизнь свои наиабсурднейшие мальчишеские мечты, прекрасно знал, как безраздельно завоевать сердце царственной леди, слугой и хозяином которой он столь чудесным образом сделался. Женские сердца он всегда читал, как открытую книгу. Этим удивительным существам он и был обязан всей своей карьерой; и чем удивительнее они оказывались, тем более свободно с ними он себя чувствовал. Но леди Биконсфилд, с ее нездоровым идолопоклонством, и миссис Бриджес-Уильямс, с ее навязчивостью, полнотой и деньгами, уже сошли со сцены; и их место заняло куда более значительное существо. Наметанным глазом опытного мастера он изучил то, что стояло перед ним, и понял, что ничуть не проиграл. Он увидел: сквозь сложное взаимодействие обстоятельств и характера, гордость занимаемым положением, безнадежно смешавшуюся с личным высокомерием, бьющие через край эмоции, бесхитростный внешний вид, твердую, старательно соблюдаемую респектабельность — сквозь все это неуместно пробивалось страстное стремление к необычному, своеобразная интеллектуальная ограниченность и таинственная женственность, пропитавшая каждую частичку натуры. Его бесстрастные черты осветились улыбкой, и он прозвал Викторию «Феей». Имя ему очень понравилось, ибо, обладая столь милой его сердцу двусмысленностью эпиграммы, оно точно передавало его восприятие королевы. Аллюзия в стиле Спенсера [37] была очень приятна — элегантный намек на Глориану; но на самом деле было тут и еще что-что; намек на некое миниатюрное создание, наделенное волшебными — и мифическими — способностями, и удивительно, почти нелепо, противоречащее ее внешнему виду. С этого момента, решил он, Фея должна взмахивать волшебной палочкой только для него и ни для кого больше.
37
Эдмунд Спенсер (1552–1599) — английский поэт, автор поэмы «Королева фей». (Прим. пер.)
Улыбка промелькнула и исчезла, и, низко поклонившись с восточной торжественностью и такой же покорностью, он приступил к работе. С самого начала он понял, что к Фее нужно подходить совершенно не так, как это делал Гладстон. Официозные разглагольствования и увещевания были не в его стиле; он предпочитал усыпать путь цветами, сжать весомый аргумент в эффектную фразу, высказать свои соображения с видом дружеской и доверительной вежливости. Всему он придавал личную окраску, и понял, что именно этот ключ способен открыть сердце Феи. Поэтому в общении с нею он никогда и ни на мгновение не позволял себе утратить личные нотки; все государственные дела решались в обаятельной дружеской беседе; она всегда оставалась царственной леди, обожаемой и почитаемой хозяйкой, а он — преданным и почтительным другом. И как только личные отношения твердо установились, все трудности моментально исчезли. Однако для постоянного поддержания таких отношений требовалось особое старание: механизм требовал непрерывной смазки. И Дизраэли прекрасно знал необходимый сорт масла. «Вы слышали, что меня называют льстецом, — сказал он Метью Арнольду, — и это правда. Лесть нравится всем, а когда имеешь дело с особами королевской крови, ее нужно набрасывать мастерком». И он успешно применял свою теорию на практике. Его восхищение было безграничным, и он щедро накладывал его толстыми слоями. «Нет такой чести и такой награды, — заявил он, — которые сравнились бы для него с посвящением в мысли Вашего Величества. Все его собственные мысли, чувства, обязанности и любовь направлены теперь на Ваше Величество, и даже если его служба прервется, она навсегда останется в его памяти, как самый интересный и очаровательный период существования». «В жизни, — сказал он ей, — у каждого должен быть сокровенный уголок, куда бы он мог приносить свои мысли, и лорд Биконсфилд нашел его в своей царственной Хозяйке». Она была не только его единственной поддержкой; на ней единственной держалось все государство. «Если Ваше Величество заболеет, — писал лорд в разгар политического кризиса, — он, наверняка, и сам не выдержит. Все на самом деле зависит От Ее Величества. Он живет лишь для Нее, и работает лишь для Нее, и без Нее все для него потеряно». Ко дню ее рождения он заготовил целый букет гиперболических комплиментов. «Сегодня, вероятно, лорд Биконсфилд должен достойно поздравить могучую Правительницу с ее имперским размахом, необъятностью ее Империи и с непобедимостью и силой ее флота и армии. Но он не может, ибо пребывает в совершенно ином настроении. Он может думать лишь о необычности своей судьбы, которая сделала его слугой столь великого монарха, чья бесконечная доброта, яркость интеллекта и твердость воли позволили ему взяться за дела, которые при иных обстоятельствах оказались бы для него совершенно непосильными, и с глубокой симпатией поддержали его во всех начинаниях. Да благословит всемогущее Провидение Властительницу многих земель и сердец всем, что только могут пожелать мудрецы и заслужить праведники!» В этих опытных руках мастерок приобрел качества некоего возвышенного масонского символа — украшенное орнаментом воплощение недоступных простому смертному истин.
Такие комплименты были приятны, но они все еще оставались в туманном царстве слов, и Дизраэли решил придать своим дифирамбам ощутимую твердость. Он намеренно стимулировал высокое мнение о ее собственном положении, которое и без того было свойственно Виктории и подкреплялось принципами Альберта и доктринами Стокмара. Он был сторонником такой Конституции, которая отводит Монарху ведущую роль в правительстве; но его высказывания на эту тему были нечеткими; и когда он многозначительно заявлял, что нужен «настоящий Трон», то как бы мысленно добавлял, что Трон этот должен быть несколько нереальным и восседающий на нем правитель должен быть неподатливым на лесть. Однако туманность его высказываний сама по себе подстегивала Викторию. Мастерски путая женщину с королевой, он эффектным жестом бросил к ее ногам правительство Англии, как будто выражая этим свое личное почтение. На первой же аудиенции после его возврата к власти он заверил «что сделает все, что она пожелает». Когда же Кабинетом обсуждался запутанный «Закон о культовых ритуалах», он сказал Фее, что его «единственной целью» является «придерживаться в этом вопросе желаний вашего Величества». Когда же он успешно решил проблему Суэцкого канала, то высказался в том смысле, что единственный, кто выиграл от этого дела, так это Виктория. «Наконец-то все решилось, — писал он с триумфом, — теперь
38
Хедив (перс.) — официальный наследственный титул вице-короля Египта, данный ему в 1867 году турецким султаном, в зависимости от которого Египет тогда находился. (Прим. ред.)
Что же до Виктории, она приняла все без малейшего сомнения — и комплименты, и лесть, и исключительные права Великой Елизаветы [39] . После долгого мрака утраты, после леденящего холода гладстоновской дисциплины она раскрылась под лучами дизраэлевского обожания, как цветок под солнцем. Перемены в ее положении было воистину чудесными. Теперь не нужно было часами ломать голову над запутанными делами, достаточно было обратиться к мистеру Дизраэли за объяснениями, и он все расскажет самым доходчивым образом. Теперь не нужно было беспокоиться обо всех этих странных новшествах; теперь она уже не оказывалась в положении, когда достойные джентльмены в высоких воротничках смотрели на нее, как на некий оживший прецедент с познаниями на уровне древних греков. И ее порученец был, определенно, самым очаровательным человеком. Шарлатанские наклонности, которые подсознательно привлекали ее в Наполеоне III, оказали тот же эффект и в случае с Дизраэли. Подобно малопьющему человеку, чья обычная жизнь проходит в скучной трезвости, ее неискушенный интеллект заглотил эту соблазнительную приманку с необычной жадностью. Она захмелела и пришла в восторг. Поверив всем его похвалам, она снова обрела былую уверенность, ускользнувшую от нее в темный период, последовавший за смертью Альберта. Ее снова охватил энтузиазм, а он, создав перед ней удивительный мир восточных видений, ослепил взор императорским великолепием, о котором она могла только мечтать. Под действием неотразимого влияния изменилось даже ее поведение. Ее короткая, полная фигура в складках черного вельвета, с муслиновыми лентами и тяжелыми жемчугами вокруг мощной шеи, приобрела почти что угрожающий вид. В ее лице, уже потерявшем очарование юности, но еще не одряхлевшем, по-прежнему были заметны следы печали, разочарования и недовольства, но сквозь них проступало высокомерие и резкие черты властной надменности. Но стоило лишь появиться мистеру Дизраэли, выражение мгновенно менялось, и строгое лицо расплывалось в улыбке. Для него она могла сделать все. Поощряемая Дизраэли, она начала нарушать свое уединение; она полуофициально посещала в Лондоне больницы и концерты; она открывала заседания парламента; она осматривала войска и вручала медали в Альдершоте. Но все эти внешние проявления благосклонности не шли ни в какое сравнение с ее личной привязанностью. Во время его аудиенций она едва сдерживала радость и возбуждение. «Не знаю, как и описать оказанный мне прием, — писал он как-то другу, — скажу лишь, что она едва не бросилась меня обнимать. Она источала улыбки и, щебеча, носилась по комнате, как птица». В его отсутствие она постоянно о нем говорила и проявляла необычную заботу о его здоровье. «Джон Мэннерс, — сказал Дизраэли леди Бредфорд, — только что вернувшийся из Осборна, сказал, что Фея говорит только об одном — о своем Премьере. По его словам, она пришла к выводу, что мое здоровье должно обсуждаться правительством на уровне Кабинета. Дорогой Джон немало удивился услышанному; но вам-то уже привычны эти излияния». Она часто посылала ему подарки; на Рождество ему регулярно присылали из Виндзора иллюстрированный альбом. Но самым ценным даром были букеты весенних цветов, которые, собранные лично ею и фрейлинами в Осборнском лесу, с особой теплотой и чуткостью передавали глубину ее чувств. Они были, по его словам, «посланцами Весны, драгоценными камнями Природы».
39
Елизавета Тюдор (1533–1603), английская королева, представительница абсолютной монархической власти. (Прим. ред.)
Он уверил, что они ему «особенно нравятся за их дикость; они кажутся ему подарками Осборнских Фавнов и Дриад». «Они показывают, — сказал он ей, — что скипетр Вашего Величества коснулся заколдованного острова». Во время обеда он окружил себя со всех сторон вазами с этими цветами и сообщил гостям, что «их прислала утром из Осборна королева, она знает, что это мои любимые цветы».
Шло время, и, по мере того как становилось все яснее и яснее, что королева окончательно порабощена, его высказывания неуклонно приобретали все большую цветистость и бессовестность. Наконец, он осмелился включить в свои речи оттенок откровенно романтического обожания. Витиеватыми фразами в стиле барокко он донес сообщение до ее сердца. Дела, написал он, «настолько поглотили и измучили меня, что, когда я принялся за письмо, моим мыслям недоставало ясности, а перу твердости, чтобы достойно изложить мысли и факты самому любимому и прекрасному существу, в надежде, что она снизойдет до их рассмотрения». Она послала ему примулы, и он ответил, что «они для него „дороже рубинов“, поскольку пришли в такой момент и от такого обожаемого монарха». Она послала ему подснежники, и его чувства наполнились поэтичностью. «Вчера на закате, — писал он, — в саду Уайтхолла появилась очаровательная корзинка, подписанная королевской рукой, и, открыв ее, я сначала подумал, что Ваше Величество великодушно одарило меня звездами, собранными по Вашему высочайшему указу. И видение это настолько меня потрясло, что на банкете, среди множества звезд и лент я не удержался от искушения приколоть несколько подснежников к сердцу, показав, что я тоже украшен милостивым монархом.
Потом, среди ночи, мне показалось, что все это наваждение, и, может быть, это был подарок Феи и прислан он совсем иным правителем: королевой Титании, собирающей цветы со своими придворными на прекрасном, окруженном морем острове, и посылающей волшебные лепестки, околдовывающие тех, кто их получает».
Дар Феи! Улыбался ли он, когда писал эти строки? Возможно. И все же было бы опрометчивым считать, что его страстные заявления были совершенно неискренни. Актер и зритель, эти две сущности переплелись в нем столь тесным образом, что образовали единый организм, и невозможно было сказать, что один из них менее настоящий, чем другой. Одна сторона его характера могла хладнокровно оценить интеллектуальные способности Феи, с некоторым удивлением отметить, что иногда она бывает «интересной и занятной», и затем с ироничной серьезностью продолжить работу мастерком; тогда как другая его сторона могла быть потрясена незабываемой демонстрацией царственности и, трепеща от чувства собственной необычной возвышенности, увидеть себя в божественной фантазии среди корон, властителей и рыцарской любви. Когда он говорил Виктории, что во время самых романтических мечтаний ничто не доставляло ему такого удовольствия, как конфиденциальная переписка со столь выдающейся и воодушевляющей личностью, разве не был он искренен? Когда он писал некой даме о Дворе: «Я люблю королеву — возможно, это единственный человек на свете, которого я все еще люблю», — разве не возводил он для себя полный меланхолии и мишуры волшебный дворец из «Тысячи и одной ночи», в который искренне верил? Мысли Виктории были куда проще; не страдая волшебными грезами, она никогда не терялась в этой туманной области духа, где трудно отличить чувства от фантазий. Ее эмоции, несмотря на всю их силу и преувеличенность, всегда оставались в прозаичных рамках повседневной жизни. Соответственно и проявления их были совершенно заурядными. «Остаюсь, — написала она в конце официального письма премьер-министру, — преданная вам В. Р. и И.». В этой фразе сразу же видна истинная глубина ее чувств. Это хитрый циник витал в облаках, а ноги Феи опирались на твердую землю.