Королева Виктория
Шрифт:
И все же этот престиж проистекал не только из общественных перемен; личность тоже имела большое значение. Виктория была королевой Англии, императрицей Индии, она была осью, вокруг которой вращалась вся эта величественная машина, — а сколько всего было помимо этого! Взять хотя бы ее возраст — почти обязательное условие популярности в Англии. Она подтвердила одну из наиболее почитаемых особенностей расы — стойкую жизнеспособность. Она правила шестьдесят лет и до сих пор была в строю. И к тому же она обладала характером. Очертания ее натуры были весьма четкими и отлично просматривались даже через окружающий туман царственности. Ее хорошо знакомая фигура с легкостью заняла в воображении народа четкое и запоминающееся место. К тому же она обладала свойствами, естественно вызывающими восхищенную симпатию у подавляющего большинства нации. Добропорядочность они ценили выше любых других человеческих качеств; и Виктория, пообещав в двадцатилетием возрасте быть хорошей, сдержала слово. Долг, совесть, мораль — да! именно этими
Эти качества были очевидны и важны; но в проявлении личности главную роль играет нечто более глубокое, нечто фундаментальное и общее всем остальным качествам. В Виктории природа этого глубинного элемента хорошо заметна: им была необыкновенная искренность. Правдивость, убежденность, живость эмоций и несдержанность в их проявлении были лишь разными формами этой центральной характеристики. Именно искренность придавала королеве и выразительность, и очарование, и абсурдность. Она двигалась по жизни с внушительной уверенностью человека, для которого утаивание просто невозможно — ни по отношению к окружающим, ни к самому себе. Вот такой она и была — королевой Англии, совершенной и очевидной; мир мог либо принять ее, либо от нее отказаться; ей нечего больше было показывать, или объяснять, или изменять; и с несравненной осанкой она спокойно шла своим путем. Да и не только утаивание; порой казалось, что скрытность, сдержанность, даже само чувство достоинства не слишком приветствовались. Как сказала леди Литлтон: «В ее правде есть какая-то потрясающая прозрачность — ни капли преувеличения в описании чувств или фактов; таких людей я, пожалуй, не встречала. Многих можно назвать правдивыми, но, думаю, часто это сопровождается некоторой сдержанностью. Она же высказывает все, как есть, ни больше, ни меньше». Она высказывала все, как есть; и писала обо всем тоже. Ее письма удивительным потоком экспрессии напоминали открытый кран. Все, что ни было внутри, немедленно выплескивалось наружу. Ее совершенно нелитературный стиль имел, по крайней мере, одно достоинство — он в точности соответствовал ее мыслям и чувствам; и даже банальность ее фразеологии несла в себе удивительно личный оттенок. Несомненно, именно своим письменным творчеством она затронула сердце общества. Не только в ее «Шотландских дневниках», где размеренные хроники частной жизни излагались без всяких следов притворства или смущения, но также и в тех замечательных обращениях к нации, которые время от времени она публиковала в газетах, народ ощущал ее близость к нему. Он инстинктивно чувствовал неотразимую искренность Виктории и отвечал ей тем же. Воистину, это качество внушало людям любовь.
Будничность внешнего и высота положения — удивительное сочетание — вот что в конечном итоге, вероятно, вызывало очарование. Маленькая старушка, с седыми волосами и в простых траурных одеждах, в кресле-каталке или в повозке, запряженной осликом, — такой она появлялась перед людьми; и вдруг — вслед за ней — мгновенно выдавая необычность, загадочность и власть, — индийские слуги. Это было знакомое зрелище, и было оно восхитительным; но в нужный момент виндзорская вдова могла выступить вперед несомненной королевой. Последним и наиболее великолепным таким случаем был юбилей 1897 года. Когда в день Благодарения Виктория направлялась к собору Святого Павла и сопровождающая ее роскошная процессия продвигалась по заполненным людьми улицам Лондона, величие ее королевства и обожание ее подданных засияли одновременно. На ее глаза навернулись слезы, и, продвигаясь через восторженную толпу, она все повторяла и повторяла: «Как они добры ко мне! Как они добры!» В этот вечер ее обращение разнеслось над всей империей: «От всего сердца я благодарю мой любимый народ. Да благословит вас Господь!» Длинное путешествие почти закончилось. Но путник, зашедший столь далеко и испытавший столько необычного, продолжал двигаться все тем же твердым шагом. И девушка, и жена, и пожилая женщина были одинаковы: живость, добросовестность, гордость и простота не покидали ее до последнего часа.
Глава X
КОНЕЦ
Вечер был золотым; но к ночи все же собрались тучи
Вызванные войной долгое напряжение и постоянная озабоченность наконец дали о себе знать. Хотя в периоды депрессии Виктория иногда и считала себя больной, на самом деле, обладая от природы крепким сложением, она всю свою жизнь наслаждалась замечательно крепким здоровьем. В преклонном возрасте она страдала ревматизмом суставов, и ей приходилось пользоваться тростью, а потом и креслом-каталкой; но ни на что другое она не жаловалась, пока в 1898 году на ее зрении не стала сказываться начальная стадия катаракты. После этого ей становилось все труднее и труднее читать, хотя она по-прежнему могла поставить подпись и даже, с некоторыми трудностями, написать письмо. Однако летом 1900 года проявились более серьезные симптомы. Ее память, силой и точностью которой она так долго гордилась, начала временами ей отказывать; появились симптомы афазии [41] ; и хотя никакой конкретной болезни не было, к осени стали заметны несомненные признаки общего физического угасания. Но все же и в эти последние месяцы железный стержень держался крепко. Ежедневная работа продолжалась; нет, она даже возросла; поскольку королева с удивительным упрямством настояла на том, чтобы лично общаться со все возрастающим числом мужчин и женщин, пострадавших от войны.
41
Потеря способности говорить и понимать речь. (Прим. пер.)
К концу года ее почти покинули последние остатки угасающей энергии; и в первые дни зарождающегося столетия стало ясно, что ее слабеющие силы поддерживаются лишь одним усилием воли. 14 января она целый час беседовала с лордом Робертсом, который за несколько дней до этого вернулся с победой из Южной Африки. С острой озабоченностью она вникала в мельчайшие подробности военных действий; казалось, она успешно справляется с напряжением; но после аудиенции начался резкий упадок сил. На следующий день врачи признали ее состояние безнадежным; и все же ее неукротимый дух боролся еще два дня; еще два дня слагала она обязанности королевы Англии. Но после этого работа завершилась; и лишь тогда, и ни минутой раньше, развеялся последний оптимизм окружающих. Разум угасал, и жизнь тихо уходила. Вокруг нее собралась семья; она еще помедлила на мгновение, беззвучно и явно бессознательно, и 22 января 1901 года умерла.
Когда за два дня до этого опубликовали новость о приближающемся конце, невероятная скорбь охватила всю страну. Казалось, вот-вот случится что-то чудовищное и противоестественное. Подавляющее большинство ее подданных никогда не знало тех времен, когда королева Виктория ими не правила. Она стала неотъемлемой частью всего их существования, и то, что они вот-вот ее потеряют, не укладывалось у людей в голове. Она же сама, невидящая и молчаливая, казалась смотрящим на нее лишенной всякой мысли — уже ускользающей, столь неожиданно, в забвение. Но, может, в тайных закоулках сознания она тоже о чем-то думала. Может, ее угасающий разум вызвал перед собой далекие тени прошлого и в последний раз прошел вдоль тающего образа этой долгой истории, отступая все дальше и дальше сквозь облака ушедших лет ко все более давним воспоминаниям, — к весеннему лесу в Осборне, полному примул для лорда Биконсфилда, и к странным одеяниям и благородным манерам лорда Пальмерстона, и к лицу Альберта под зеленой лампой, и к первому оленю Альберта в Балморале, и к Альберту в его голубом и серебряном мундире, и к барону, входящему в дверь, и к Лорду М., дремлющему в Виндзоре под громкое карканье ворон, и к архиепископу Кентерберийскому, на заре преклонившему перед нею колени, и к кудахтанью старого короля, и к мягкому голосу дяди Леопольда в Клермонте, и к Лейзен с глобусами, и к перьям матери, качающимся перед ее лицом, и к старым отцовским часам с боем в черепашьем корпусе, и к желтому ковру, и к каким-то дружелюбным оборкам из вышитого муслина, и к деревьям и траве Кенсингтона…