Королева Виктория
Шрифт:
В конечном итоге «простой горец» стал почти что государственной фигурой. Его влияние трудно было переоценить. Лорд Биконсфилд не забывал время от времени в письмах королеве передавать приветы «мистеру Брауну», и французское правительство проявляло особую заботу о его комфорте во время визитов английского монарха во Францию. Так что, вполне естественно, он не пользовался популярностью у старших членов королевской семьи, и его недостатки — а он их имел достаточно, хотя Виктория и закрывала глаза на его чрезмерное пристрастие к шотландскому виски, — постоянно были темой едких замечаний. Но он верно служил своей хозяйке, и не уделить ему внимания было бы неуважительным со стороны ее биографа. К тому же королева не только не делала секрета из своей нежной привязанности, но и разнесла весть о ней по всему свету. По ее указу в честь Джона отчеканили две медали; после его смерти в 1883 году в придворном циркуляре появился длинный хвалебный некролог; и по эскизу Ее Величества выпустили мемориальную брошь — золотую, с изображением бывшего егеря на одной стороне и королевской монограммой на другой — для награждения шотландских слуг и крестьян, которую им следовало надевать в годовщину его смерти с траурным шарфом и заколками. Во второй серии избранных страниц шотландского дневника королевы, опубликованного в 1884 году, ее «преданный
Неумолимо неслись годы; все заметнее оставляло следы Время; приближающаяся старость мягко наложила на Викторию свою руку. Пепельные волосы побелели; черты смягчились; невысокая плотная фигура раздалась и двигалась медленнее, опираясь на трость. И одновременно все существование королевы подверглось невероятной трансформации. Отношение нации, бывшее долгие годы критическим и даже враждебным, совершенно изменилось; и соответствующим образом изменился нрав самой Виктории.
Тому было немало причин. Среди них можно назвать целый ряд личных трагедий, обрушившихся на королеву в жестоко короткий срок. В 1878 году при трагических обстоятельствах умирает принцесса Алиса, вышедшая в 1862 году замуж за принца Луиса Гессен-Дармштадтского. В следующем году в войне с зулусами погибает имперский принц, единственный сын императрицы Евгении, к которому Виктория сильно привязалась еще с катастрофы 1870 года. Двумя годами позже, в 1881 году, королева теряет лорда Биконсфилда, а в 1883 году Джона Брауна. В 1884 году, вскоре после своей свадьбы, скоропостижно умирает принц Леопольд, герцог Албанский, который был инвалидом с рождения. Чаша горести Виктории воистину переполнилась; и общество, наблюдая, как овдовевшая мать оплакивает своих детей и друзей, стало проявлять все больше сочувствия.
О чувствах нации красноречиво говорит одно событие, случившееся в 1882 году. Когда в Виндзоре королева шла от поезда к карете, некий юноша по имени Родерик Маклин с расстояния нескольких ярдов выстрелил в нее из пистолета. Итонский мальчик ударил Маклина зонтиком по руке до того, как тот успел выстрелить, и обошлось без жертв; преступника мгновенно арестовали. Это было последнее из семи покушений на королеву — покушений, предпринятых через случайные промежутки времени в течение сорока лет и удивительно однообразных по стилю исполнения. Все они, за единственным исключением, совершались подростками, которые явно не ставили своей целью убийство, поскольку, не считая Маклина, их пистолеты не были заряжены. Эти несчастные юноши, покупающие дешевое оружие, заряжающие его порохом и бумагой и затем выбегающие из толпы, что тут же выдает их с головой, и щелкающие им в лицо королевы, являют собой странную проблему для психологов. Но хотя во всех случаях их действия и мотивы были весьма схожи, судьбы их заметно разнятся. Первый из них, Эдвард Оксфорд, стрелявший в Викторию через несколько месяцев после ее замужества, был осужден за государственную измену, объявлен невменяемым и пожизненно заключен в психиатрическую лечебницу. Но, похоже, этот приговор показался Альберту недостаточным, потому что когда через два года Джон Френсис совершил аналогичное нападение и был осужден по той же статье, принц объявил его полностью вменяемым. «Этот отвратительный тип, — сказал он своему отцу, — вовсе не сумасшедший, а законченный негодяй». «Надеюсь, — добавил он, — что его будут судить по всей строгости». Видимо, так и произошло; во всяком случае, присяжные разделили мнение Альберта, прошение о невменяемости отклонили, и Френсиса признали виновным в государственной измене и приговорили к смерти; но поскольку его намерение убить или даже ранить так и не было доказано, после долгих дебатов между министром внутренних дел и судьями казнь заменили пожизненной каторгой. По закону, эти покушения, хоть и неудачные, могли рассматриваться лишь как государственная измена; несоответствие между реальным деянием и чудовищностью наказания было явно гротескным; и к тому же было ясно, что присяжные, зная, что вердикт о виновности автоматически влечет за собой смертную казнь, попытаются изменить ход дела и признать преступника не виновным, а невменяемым — что, учитывая все обстоятельства, конечно, более разумно. Поэтому в 1842 году был проведен акт, согласно которому любая попытка навредить королеве каралась семью годами каторги или тюремным заключением, с работами или без таковых, на срок до трех лет — и обвиняемый, по усмотрению суда, «мог быть публично или приватно выпорот, столько раз и таким способом, каким суд сочтет нужным, но не более чем трижды». Следующие четыре покушения рассматривались уже по новому закону; Уильяма Бина в 1842 году приговорили к восемнадцати месяцам тюремного заключения; Уильяма Гамильтона в 1849 году приговорили к семи годам каторги; и в 1850 году тот же приговор вынесли лейтенанту Роберту Пэйту, который на Пикадилли ударил королеву тростью по голове. Из всех нападавших один лишь Пэйт был в зрелом возрасте; он, будучи армейским офицером, вырядился как денди и был, по словам принца, «публично разжалован». В 1872 году семнадцатилетний юноша Артур О’Коннор выстрелил в королеву из незаряженного пистолета возле Букингемского дворца; он был немедленно схвачен Джоном Брауном и приговорен к одному году тюремного заключения и к двадцати ударам розгами. Именно за этот случай Браун получил одну из своих золотых медалей. Во всех этих случаях присяжные отказались принять прошение о невменяемости; но покушение Родерика Маклина в 1882 году было совершенно иным. На этот раз выяснилось, что пистолет был заряжен, и общественное возмущение, подкрепленное растущей популярностью Виктории, было особенно велико. То ли поэтому, то ли по какой иной причине, практика предшествующих сорока лет была отброшена, и Маклина судили за государственную измену. Результат был вполне предсказуем: присяжные вынесли вердикт «не виновен, но невменяем»; и подсудимого, к удовольствию Ее Величества, заключили в психиатрическую лечебницу. Между тем этот вердикт имел замечательные последствия… Виктория, несомненно помнящая недовольство Альберта аналогичным вердиктом в оксфордском случае, сильно рассердилась. Что имели в виду присяжные, спросила она, когда объявили Маклина невиновным? Ведь совершенно ясно, что он виновен — она сама видела, как он выстрелил. Напрасно конституционные советники Ее Величества напоминали ей принципы английского законодательства, которое признает человека виновным лишь в том случае, если будут доказаны его преступные намерения.
Но королеву сблизило с ее подданными не только чувство личной симпатии; наконец она снова начала непосредственно и постоянно заниматься государственными делами. Вторая администрация мистера Гладстона (1880–1885) была сплошной серией неудач и закончилась печально и позорно; либерализм дискредитировал себя в глазах страны, и Виктория с радостью осознала, что ее недовольство министрами разделяет все большее число ее подданных. Во время суданского кризиса она была среди первых, кто высказался за необходимость похода на Хартум, и, когда пришло известие о гибели генерала Гордона, ее голос звучал во главе хора, обвиняющего правительство. В ярости она направила мистеру Гладстону угрожающую телеграмму, причем без всякого шифра, в открытом виде; и тут же было опубликовано ее письмо с соболезнованиями к мисс Гордон, в котором она обрушилась на министров, обвиняя их в вероломстве. Поговаривали, что она вызвала лорда Хартингтона, министра обороны, и сильно его отчитала. «Она ругала меня, как простого лакея», — сказал он, по слухам, одному своему другу. «Так почему же она не вызвала дворецкого?» — спросил тот. «О! — последовал ответ. — Дворецкий предпочитает в таких случаях не вмешиваться».
Но наступил день, когда не вмешиваться стало больше невозможно. Мистер Гладстон был повержен и ушел в отставку. Виктория в последней беседе держалась с ним с обычной вежливостью, но помимо обычных в таких случаях формальностей позволила себе лишь одно замечание личного характера, предположив, что мистеру Гладстону следовало бы немного отдохнуть. С сожалением он припомнил, как на подобной аудиенции в 1874 году она выразила ему доверие и назвала опорой трона; впрочем, перемена не была для него неожиданностью. «С того времени, — записал он позже в дневнике, — ее мысли и мнения сильно изменились».
Таковым было мнение мистера Гладстона, но большинство нации его ни в коей мерё не разделяло, и на всеобщих выборах 1886 года избиратели решительно показали, что политика Виктории полностью их устраивает; отбросив во тьму приверженцев самоуправления — этой мерзкой политики уединения, они привели к власти лорда Солсбери. Виктория была очень довольна. Необычная волна надежды охватила ее, с удивительной силой подняв ее жизненный дух. Ее привычки внезапно переменились; забросив уединение, лишь изредка прерываемое уговорами Дизраэли, она энергично бросилась в водоворот общественной активности. Она появлялась в гостиных, на концертах и парадах; она закладывала камни на строительствах; она прибыла в Ливерпуль на открытие международной выставки и под проливным дождем ехала по улицам в открытом экипаже среди бешено аплодирующей толпы. Обрадованная повсеместно оказываемому ей теплому приему, она с большей теплотой начала относиться к работе. Она посетила Эдинбург, где ливерпульская овация повторилась даже с большим размахом. В Лондоне она открыла Колониальную и Индийскую выставки, в Южном Кенсингтоне. Состоявшаяся по этому случаю церемония была особенно торжественной; звуки труб возвестили о прибытии Ее Величества; затем последовал национальный гимн; и королева, восседая на величественном троне из кованого золота, лично ответила на представленный адрес. Затем она поднялась и, выйдя на платформу с царскими воротами, поприветствовала восторженную толпу несколькими грациозными реверансами.
Следующий год был пятидесятым годом ее правления, и в июне замечательный юбилей отпраздновали с торжественной помпезностью. Виктория, окруженная высочайшими сановниками, в сопровождении сверкающего созвездия королей и принцев проследовала через бушующую энтузиазмом столицу, чтобы возблагодарить Бога в соборе Вестминстерского аббатства. В эти торжественные часы окончательно развеялись последние следы былой неприязни и былых разногласий. Королеву единодушно приветствовали как мать своего народа и как живой символ его имперского величия, и она откликнулась на это двойное выражение чувств со всей силой своей души. Она знала, она чувствовала, что и Англия, и английский народ безраздельно принадлежат ей. Ликование, любовь, благодарность, чувство глубокой признательности, бесконечная гордость — таковы были ее эмоции; но было и еще нечто, придающее ее чувствам особую глубину и окраску. Наконец-то после столь долгого перерыва к ней вернулось счастье — пусть лишь отрывочное и наполненное грустью, но тем не менее настоящее и несомненное. Непривычные чувства наполнили и согрели ее сознание. Когда после долгой церемонии королева вернулась в Букингемский дворец и ее спросили, как она себя чувствует, ответом было: «Я очень устала, но очень счастлива».
И вот после всех дневных хлопот настал долгий вечер — мягкий, спокойный и подсвеченный золотыми лучами славы. Ибо последний период жизни Виктории проходил в беспримерной атмосфере успеха и обожания. Ее триумф был результатом, вершиной более великой победы — необыкновенного процветания нации. Едва ли в анналах английской истории можно отыскать параллели непрерывному великолепию тех десяти лет, прошедших между двумя юбилеями Виктории. Мудрое правление лорда Солсбери принесло не только богатство и мощь, но и безопасность; и страна со спокойной уверенностью вкушала радости стабильного великолепия. И вполне естественно, Виктория тоже успокоилась. Она ведь тоже была частью обстановки — и весьма существенной частью — величественным, неподвижным буфетом в громадном салоне государства. Без нее пышный банкет 1890 года утратил бы все свое великолепие — удобный порядок незамысловатых, но питательных блюд, с полузаметным романтическим ореолом на заднем плане.
Ее собственное существование все больше приходило в гармонию с окружающим миром. Постепенно и незаметно Альберт отступил. Не то чтобы его забыли — это невозможно, — просто пустота, образовавшаяся после его ухода, стала менее мучительной и даже, в конце концов, менее заметной. Наконец-то Виктория оказалась способной пожалеть о плохой погоде без того, чтобы не подумать тут же, что ее «дорогой Альберт всегда говорил, что мы не можем ее изменить, так что пусть будет, как есть»; она даже могла порадоваться вкусному завтраку, не вспоминая, как «дорогой Альберт» любил яйца с маслом. И по мере того, как эта фигура постепенно растворялась, ее место неизбежно занимала сама Виктория. Ее существо, столько лет вращавшееся вокруг внешнего объекта, теперь сменило орбиту и нашло центр в самом себе. Так и должно было случиться: ее домашнее положение, груз общественной работы, ее непреодолимое чувство долга делали все остальное невозможным. Эгоизм заявил свои права. С возрастом уважение окружающих лишь возрастало, и сила ее характера, выплеснувшаяся наконец сполна, подчинила все вокруг сознательным усилием властной воли.