Королева

Майлз Розалин

Знай я тогда, предвидь, как будут развиваться события, не согласилась ли я бы тогда на скорое решение: быстродействующий яд, поданный преступным аптекарем, подушка в ночи, загадочное падение с высочайшей башни в крепости, где она тогда содержалась?

Не спрашивайте!

Сердце под шнуровкой бешено колотилось: я сразу поняла, что случилось ужасное.

— Дура, дура, трижды дура! — рыдала я в ярости. — Зачем она бежала в Англию? Почему не осталась сражаться за свое королевство?

А если бежать, почему не во Францию, где

у нее земли, деньги, друзья-католики?

Никто из собравшихся за столом не мог ответить, все словно онемели. Сесил сидел рядом со мной, серый, осунувшийся после бессонной ночи — он читал все депеши по мере их поступления. Напротив него Бедфорд и Сассекс требовали немедленно, без всяких переговоров, начинать войну.

Сесил возражал:

— Начать войну, чтобы восстановить на троне королеву-католичку у самых наших границ!

— Если не мы, это сделают французы! — орал красный от злости Сассекс. — Шотландия снова станет французским оплотом, французы снова введут туда войска под предлогом возвращения законной королевы.

— А для Англии лучше, чтоб она сидела в своем королевстве, — вставил кузен Ноллис, — чем она будет находиться здесь, в Карлайле, в самом сердце нашего католического севера, обольщать наших людей, плести свои новые интриги и ковать измены.

Обольщать наших людей.

Не мелькнуло ли что-то в застывшем лице Норфолка при этих словах? Не знаю. Я думала тогда о другом; мое сердце замерло при последнем слове — «измены».

С тех пор я лишилась сна.

Вот какой подарок привезла мне в Англию «дражайшая сестра и кузина».

А ее считают святой, католической мученицей?

Она была дрянь, настоящая дрянь. Из всех женщин она более других оправдывала грубое словцо, которым в народе называют весь наш пол. Она была, в полном, смысле этого емкого слова, — позвольте мне из скромности перейти на французский, употребить три их буквы вместо наших пяти — con.

Sauf qu'elle n'avait ni la beaute ni le profondeur, за тем исключением, что в ней не было ни красоты, ни глубины, как говорят французы.

Май, цветущие зеленые изгороди, казалось бы, звали радоваться вместе с природой.

Май — и тьма вокруг меня сгущалась по мере того, как окружающие осознавали последствия Марииного бегства. Впрочем, Робин бодро убеждал меня покопаться в остатках скорбного пиршества — может, сыщется какое-нибудь утешение.

— Хорошо уже то, что маленький Яков вырастет в истинной вере! — говорил мой епископ. — Лэрды и дядя Морей воспитают его в протестантизме.

Мой архиепископ Паркер соглашался.

— Раз маленький принц, то есть уже король, в руках у лэрдов, — говорил он, — позволю себе уверить вашу милость, он станет самым ярым ковенантером, хоть ему нет и года! Его первыми словами будут глаголы непреложной истины, ибо, благодарение Богу, он по малолетству не мог запомнить паскудного католического бормотания.

Да, это и впрямь утешало. Если молодого принца, единственного наследника Тюдоров, удастся воспитать в протестантизме, уберечь от материнского влияния — что ж, тогда и посмотрим.

— Своими

ошибками и безумствами она сыграла как раз на руку Вашему Величеству, — заметил мой старый казначей Полет, чьи резкий язык и острый ум отнюдь не притупились с годами. — Она настаивает, чтобы вы посадили ее обратно на трон, если потребуется — силой, шотландцы так же яро клянутся, что умрут, но не пустят ее обратно. Королеву, которая не справилась со своим королевством, можно на вполне законном основании вычеркнуть из списка наследников! Тогда уж никто не будет считать ее претенденткой на престол, разве что ее фанатичные единоверцы!

Все собравшиеся согласно закивали. Может быть, кучка лордов вокруг Норфолка кивала менее рьяно, с меньшим жаром? Я не заметила.

— Однако она — королева, — возразила я. — Мне следует принять ее, утешить, поддержать!

Сесил сказал, как отрезал:

— Но если причина ее скорбей — в жестоком преступлении, вы не сможете ей помочь; вам придется отомстить за смерть своего кузена Дарнли!

На том и порешили. Слишком поздно Мария поняла, как опрометчиво вверила себя, беззащитную, в сильные руки моих лордов. Они не кричали прилюдно: «Повесить ее! Сжечь! Утопить шлюху!», как ее собственные любящие подданные. Но они решительно потребовали судить ее за соучастие в убийстве Дарнли — так решительно, что я, поломавшись немного из родственных чувств, вынуждена была возбудить против нее расследование.

Однако кто знает, кто будет смеяться последним?

В отличие от Марии, я сохранила свое королевство, свободу и моего лорда, Робина, владыку моего сердца, мою любовь, мою жизнь. Но мой возлюбленный лорд и шталмейстер доставлял мне теперь не радость, а горе — по крайней мере, поровну радости и горя. Любовь наша летела на всех парусах, я несла ее на всех мачтах своей души и знала: его грот-мачта тоже стонет от любви.

Однако между нами пролегла тень — тень уходящего времени и неудовлетворенной любви.

Мы часто ссорились, и плакали, и мирились — до следующего раза. И все, кому, как Норфолку, не нравилась наша любовь, ждали случая нанести удар.

Ибо Норфолку ударила в голову дурная кровь, гордая кровь деда и отца, моей первой любви, моего покойного лорда Серрея, и, подобно отцу, он не терпел nouveau sang, nouveau rlche, новую кровь, новое богатство, как говорят французы. И он готов был с ними бороться, даже в игре его кровь бурлила, его голубая кровь, а я знала, знала по каждому из тысячи поцелуев, что у Робина кровь красная, красная, красная…

Как-то в Гемптоне я устроила для своих лордов теннисный матч — наблюдая за королевской игрой, я надеялась по-королевски отдохнуть от бесчисленных забот. Мне казалось, что я вижу отца, как он скачет по корту с ракеткой в руке, — он всегда любил эту игру. Я подала сигнал начинать. День был жаркий, в ложе, где я сидела с дамами, было тесно и от зрителей, и от воспоминаний.

В такой же июньский день, в этом же месте, Робин играл и проиграл — потерял и награду, и свое сердце…

Я одернула себя.