Королева
Шрифт:
— Как же мне тебя называть? — спросила она.
— Оуэн, высокочтимая сударыня. Значит, вы желаете, чтобы я посмотрел под кроватью?
— Я нисколько не сомневаюсь, что они тут были, Оуэн. Видишь? — сказала она, медленно приблизившись, и указала на кожаную шкатулку со снадобьями, торчавшую из-под кровати.
Оуэн присел на корточки и принялся разглядывать шкатулку, как будто на ней можно было увидеть отпечатки рук и имена незваных гостей, — впрочем, она сомневалась, что он умеет читать.
— И еще, — сказала она, — кто-то рылся в моих сундуках, это бесспорно.
—
Она успела присесть на сундук у изножья кровати и позволила складкам платья разойтись достаточно широко, чтобы обнажились ее голые скрещенные ноги. Оуэн продолжал старательно заглядывать под кровать, хотя было совершенно очевидно, что в такой темноте невозможно ничего увидеть.
— Меня хватятся внизу, и нам нужно поймать…
— Боюсь, что они уже скрылись. Совсем как те маленькие человечки — эльфы, — которые совершают проделки в темноте, но исчезают, прежде чем их успеют поймать. Итак, мы договорились? Ты ведь вызвался защищать меня до утра…
— Да?
Оуэн вскочил на ноги, как марионетка, которую дернули за ниточки, и начал пятиться к двери. Когда она медленно поднялась на ноги, он замер как вкопанный, затем сдернул с головы берет и принялся крутить его в больших, квадратных ладонях.
С хищной улыбкой, видеть которой он не мог, она проговорила:
— Я знаю, его светлость хотел бы, чтобы ты мне помог. А вдруг они в самом деле вернутся?
— Но вы говорили, что они наверняка сбежали, так что…
— Тогда, быть может, глоток вина?
Она мысленно выругалась, раздосадованная, что ей попался мужчина, который вел себя не как похотливый козел, а скорее как перепуганная белка. Она начинала терять и без того тяжело дававшееся ей самообладание, после того как этой ночью ее снова перехитрили люди Болейнов. Она знала, что они могут прийти. Но ворваться в обнесенный рвом замок? Когда ее доводили до такого раздражения, в ее речи начинал проскальзывать акцент.
— Значит, выпей со мной немного вина, а потом отправляйся к лорду Уолдгрейву и доложи ему, что бросил меня одну в трудную минуту.
— О нет, что вы! Я бы так не поступил.
— Хорошо. Очень хорошо, Оуэн, — почти нараспев произнесла она.
Подойдя к маленькому столику, стоящему в углу у двери, она наполнила кубок с вином, в которое были добавлены пряности и усыпляющие средства. Иногда она сама спасалась корнем валерьяны от бессонницы, но сейчас, стоя спиной к Оуэну, бросила в кубок щепотку белладонны. Жертву, одурманенную этим снотворным, можно было ограбить и даже убить.
Оуэн взял кубок и залпом осушил его.
— Весьма признателен.
— Я тоже. А теперь позволь мне, — сказала она, поднимая руку и преграждая путь двинувшемуся к двери Оуэну, — перечислить вещи, которые, как мне кажется, вынесли отсюда, чтобы ты мог доложить об этом его светлости. Просто присядь на минутку вот на этот табурет у кровати, хорошо? Уверена, тебя утомила борьба с пожаром, не говоря уже об охране замка.
— Ни капли, высокочтимая
Она забрала кубок из его безвольных пальцев. Его речь и дыхание уже замедлялись. Теперь он до утра не встанет на ноги, это точно. Самое приятное заключалось в том, что от этого зелья человек не лишался сознания полностью, но становился податливым чужой воле, а после ничего не помнил.
Она заперла дверь и зажгла свечу с ароматом левкоя. Хотя ночь выдалась холодной, как в Каррик-он-Шур [101] , она сняла платье и даже шляпу с вуалью. Оставшись в тонкой льняной сорочке, она стала прикручивать фитиль лампы, пока та не погасла. «Просто позволим лунному свету сделать свое дело», — подумала она.
101
Город в Ирландии, в провинции Манстер.
Ее не мучил вопрос, поймал ли Уолдгрейв тех, кого подослала Елизавета, — если, как в прошлый раз, принцесса не явилась собственной персоной. Но теперь она могла позволить себе немного терпения. Она знала, что ей суждено столкнуться лицом к лицу и лично расправиться с королевским отпрыском Болейнов, ибо судьбу нельзя обмануть. Это было бы Господним возмездием за все, что они с королевой — и их святые матери — потеряли.
К тому времени как она была готова забраться в свою большую кровать, Оуэн полусидел на табурете, полулежал на перине. Она обвила сильными руками его плоский живот и, с кряхтением и стонами, приподняла и потащила к подушкам, чтобы он полностью лег на постель.
Когда она отпустила его, он тяжело развалился на простынях, пробормотал что-то и захрапел.
Методично, предмет за предметом, она сняла с него всю одежду, бросила ее в угол и вымыла его розовой водой с лавандой. Этого сладкого аромата, который продержится до завтра, будет достаточно, чтобы Оуэн помалкивал о том, что может произойти или не произойти сегодня ночью. Природа его не обидела, и он живо откликнется, когда она разотрет ему бедра и возбудит его маслами. Но внезапно она почувствовала усталость и безразличие. Ей хотелось просто притвориться… забыть обо всем, раствориться в прошлом.
— Знаешь, дорогой, — произнесла она, становясь на колени перед спящим мужчиной, — моя мать была любовницей великого человека, гораздо значимее тебя, но такого же золотоволосого. Он спал в ее постели каждую ночь, всю ночь напролет не мог от нее оторваться. Она семнадцать лет удерживала рядом с собой моего папочку, и он задаривал нас великолепными подарками. Он любил нас обеих, пока все не пошло прахом, да, любил.
Она ловила себя на том, что говорит с акцентом, как в детстве, но это не имело значения. Этот мужчина никогда ее не выдаст. Он будет верен ей. А если она выберет один из пузырьков, что лежат под кроватью, он никогда-никогда не покинет ее.